195 перенесли горя. А последние несколько суток кряду здесь останавливалось одновременно до пятидесяти и более пехотинцев, шедших на передовую. Здесь они отдыхали и спасались от тридцатиградусных морозов. Продрогший и голодный, я «бросил на солому» Заруба (от которой, кстати, его невозможно оторвать) и поспешил на печь, даже не сняв ватных брюк. Гостеприимный хозяин Степа заботился обо мне. Он положил в печь мои задубевшие от влаги и мороза валенки и сказал, что разбудит меня сразу же, как только появится старшин на батарее. Очнулся я от того, что Степа тряс за плечо. – Вась, а, Вась. Хочешь фашиста посмотреть? – Какого еще «фашиста»? – «Языка» в штаб дивизии ведут. Быстро слезаю с печи. На лавке вижу здоровенного детину в шинели мышиного цвета. На холеном лице – брезгливость и высокомерие. – Ну, и что он говорит? – спрашиваю Степана. – Как воды в рот набрал. Презирает нашего брата. – А может, не понимает по-русски? – И к немцу: – Русишь ферштеен? Пленный надменно отворачивается. Подобострастно вытягиваюсь, выкидываю вперед и вверх руку и громко вскрикиваю: – Гитлер капут! Вскакивает с места, вскидывает чуть не в лицо мне руку и еще громче, чем я: – Хайль Гитлер! Взрыв хохота. Гитлеровец, поняв, видно, что опростоволосился, молча садится – Ай да Васёк! Идол не нашей веры! С ходу заставил заговорить, – сквозь смех похваливает Злочевскнй. – А мы с ним и так, и эдак, только рожу кривит, как глухонемой. – Может, еще подолдонишь? – просит кто-то сзади. – Могу, – отвечаю. Затем вычерчиваю перед лицом немца в воздухе длинный прямоугольник и бью кулаком о кулак: –
RkJQdWJsaXNoZXIy ODU5MjA=