Бабкино  «Куда бы мы ни направились, что бы ни увидели, мы чувствуем - он уже был здесь, он это видел, он это уловил ранее нас», - пишет о своем любимом английском художнике Тернере Рескин. Такое же чувство охватыает нас в окрестностях Истры. Здесь жил Чехов. И когда мы читаем брызжущие смехом страницы его затейливых рассказов, ещё подписанных именем «Антоши Чехонте», мы как бы вновь гуляем по приветливым истринским дорогам, по бескрайним истринским лесам, вновь стоим у прозрачных студёных вод Истры. Ещё целы в неглубоких истринских водах позеленелые сваи купальни, с постройкой которой связана ловля налима («Налим»). Брат писателя Михаил Чехов так и пишет об этом рассказе: «Описан с натуры». Где-то рядом, тут же на бережку, с удочкой в руках простаивала часами мисс Матьюз - «Дочь Альбиона»... гувернантка приезжавших в Бабкино гостей», - вспоминает тот же Михаил Чехов в статье «Антон Чехов на каникулах». По вечерам над Бабкиным нависают туманы, скрывая в белесоватой сумрачной мгле одинокого путника. И кажется, что вместе с ним уходит такое простое, земное счастье. Ведь так, вероятно, и думала бедная «Верочка», зябко кутаясь в отсыревший платок, затаив горе неразделённой любви. Свидетельство брата писателя полностью подтверждает это. «Описанный в «Верочке» сад при лунном свете с переползавшими через него клочьями тумана - это сад в Бабкине». Герои Чехова вросли в истринские пейзажи, и мы чувствуем их присутствие в этих местах. Эта связь так сильна и так органична, что наше воображение готово любые пейзажи, обильно разбросанные в произведениях Чехова, обнаружить именно здесь. Знаток чеховского творчества Ю. Соболев даже более позднюю «Чайку» связывает с истринскими местами. «Около дома - над обрывом - площадка. Здесь, по преданию, особенно любил сидеть Чехов. Здесь зародилась у него мысль о «Чайке», - пишет он. Случайна ли в Чехове эта проникновенная любовь к красоте истринских мест? Ведь он не был единственным писателем, чья судьба прихотливо вплелась в историю «заштатного» городка Воскресенска - нынешней Истры. Его фамилия скорей заключает обширный список: В. А. Жуковский, М. Ю. Лермонтов, А. И. Герцен, Н. М. Языков, М. П. Погодин, Ю. Ф. Самарин, П. В. Шумахер, Б. М. Маркевич. Однако для всех этих авторов соприкосновения с Истрой были лишь эпизодами, чаще -биографическими, реже - литературными. Только один А. П. Чехов принял её в горнило своего творчества. Истра для молодого чеховского таланта оказалась плодотворнейшей почвой. Он один пережил её как писатель. В письме к Н. А. Лейкину (25 июня 1884 г.) А. П. Чехов подчёркивает своё сугубо писательское отношение к истринским местам: «Монастырь поэтичен. Стоя на всенощной в полумраке галлерей и сводов, я придумываю темы для «звуков сладких». Тем много...». Именно в Истре, с которой связано свыше семи лет его писательской юности, в значительной мере сформировался и окреп его талант. Время сохранило своеобразный облик этого городка вплоть до трагических дней осени 1941 года. Проходя по тишайшим, приветливым улицам, где каждый поворот как бы раскрывал перед вами затейливый фон очередного рассказа Чехова, хотелось именовать Истру «Чеховским заповедником». И в этом лежит суровая боль её невознаградимой утраты. В декабре 1941 года была выиграна великая битва за Москву. Обессилевший враг, отбрасываемый всё дальше и дальше на запад, в бессильной злобе мстил памятникам, садам и жилищам. Он взорвал неповторимый Новоиерусалимский монастырь, сжёг Истру, вырубил на костры яблони и заминировал прославленный Чеховым город. Теперь новая Истра, как феникс, вырастает из пепла. Город восстанавливается, и память о Чехове оживает здесь с новой силой. В 1884 году, когда Чехов уже жил в Истре, Д. И. Менделеев, говоря о пейзажах Куинджи, утверждал, что лрирода по-разному влияет на человеческие характеры. Истринская природа оказалась близкой внутреннему миру Чехова; он один из всех писателей, побывавших здесь, оказался певцом этих мест. Знаменательно, что другие места не вызывали в нём творческого отклика с такой силой, как это было в Истре. После семилетней связи с любимым городком лето 1888 года Чехов про водит в Луке, и брат его Михаил Чехов, уже привыкший к тому, что окружающая обстановка подсказывает А. П. Чехову темы, не без недоумения записывает: «...Жизнь на Украине почему-то не давала ему столько тем, как в предшествовавшие годы в Бабкине: он интересовался ею только платонически». «Тема дается случаем», - пишет Чехов в одном из своих истринских писем. Случай же привел его к Истре. В 1880 брат его, Иван Павлович, был назначен учителем в местное приходское училище. У одинокого Ивана Павловича, только что покинувшего подвальное обиталище Чеховых на Трубной, вдруг оказалась просторная, обставленная и рассчитанная на большую семью квартира. С первыми весенними днями мать писателя с его сестрой и младшим братом перебираются в Воскресенск (так раньше называлась Истра). Сначала Антон Павлович бывает здесь лишь наездами, но постепенно Истра привлекает его всё сильней и сильней. В местной интеллигенции молодой писатель встретил чуткую, приветливую и внимающую среду. Здесь «выписывали в складчину положительно все до одного выходившие в то время толстые журналы». «Как писателю Антону Чехову нужны были впечатления, и он стал их теперь черпать для своих сюжетов из той жизни, которая окружала его в Воскресенске: он вошёл в неё целиком. Как будущему врачу ему нужна была медицинская практика, и она тоже оказалась здесь к его услугам». Больница, где Чехов проходил медицинскую практику, оставляла не мало времени для творческих наблюдений. Её главный врач, П. А. Архангельский, вспоминает: «Нередко он садился на табуретку в кабинете врача в каком-нибудь свободном уголке и оттуда наблюдал своими проникновенными глазами...». Врачи знали о его литературных трудах, и однажды у одного из них шутливо вырвалось: «...Наверное Антон Павлович на нас заработает не один пятачок!» Многое увидел здесь начинающий писатель. «Больница сблизила его с больными крестьянами, открыла перед ним нравы их и низшего медицинского персонала и отразилась в тех произведениях Антона Павловича, в которых изображаются врачи и фельдшера ( «Хирургия», «Беглец», «Токарь»). «Он часто проводил в лечебнице время с утра и до окончания приёма, - читаем мы в записях доктора Архангельского, - иногда запаздывал домой к обеду, у меня оставался и обедать. Помню: идёшь, бывало, часов в 9 утра в больницу и видишь, как из-за кладбища по берёзовой аллее подвигается велосипед с огромным передним колесом, а на нём кто-нибудь из братьев Чеховых в сопровождении остальных; попеременно садясь и падая, они достигали, наконец, больницы; Антон Павлович обыкновенно оставался и шёл со мною в больницу, а братья или следовали по дороге дальше, или же возвращались назад». Доктор П. А. Архангельский был далеко незаурядной личностью. «Слава его, как врача-терапевта, была настолько велика, что к нему съезжались на практику студенты-медики последних курсов и даже молодые врачи». «Сам Павел Арсеньевич слыл очень общительным человеком, и около него всегда собиралась для практики медицинская молодёжь, из которой многие потом сделались врачебными светилами... Часто, после многотрудного дня, собирались у одинокого Архангельского, создавались вечеринки, на которых говорилось много либерального и обсуждались литературные новинки. Много говорили о Щедрине, Тургеневым зачитывались в запой. Пели хором народные песни - «Укажи мне такую обитель», со смаком декламировали Некрасова... Эти вечеринки были для меня школой, где я получил политическое и общественное воспитание и где крепко и навсегда сформировались мои убеждения, как человека и гражданина», - вспоминает М. Чехов. Эти его слова мы вправе применить и к самому Антону Павловичу. Доктор Архангельский, как бы подытоживая свои воспоминания о Чехове, так характеризует его дальнейший жизненный путь: «Он не сделался врачом-практиком, но остался тонким диагностом душевных состояний человек, и чутким изобразителем горестей людских». Чикинская больница в г. Истре не только дала медицинскую школу студенту Чехову, она явилась и писательской школой, вырабатывая в нём умение наблюдать и анализировать. Уже первые чикинские сюжеты Чехова говорят о пристальном интересе молодого писателя к простому люду, крестьянам, рыболовам, охотникам. Воскресенск славился своеобразием своих трактиров. Писателю тут большая пожива. Творческое усердие здесь у всех и во всем. Антон Павлович - гость этих трактиров, и, даже предпочитает не в лавках, а здесь забирать кое-какие продукты. В письме к издателю «Осколков» Н. А. Лейкинуон перечисляет свои первые докторские гонорары: «...лечил одной барышне зуб, не вылечил и получил 5 руб.; лечил монаха от дизентерии, вылечил и получил 1 руб.» и т.д. И не без грусти заканчивает: «все оные рубли я собрал воедино и отослал их в трактир Банникова, откуда получаю для своего стола водку, пиво и прочие медикаменты!». Центром всей Воскресенской жизни, по свидетельству М. Чехова, была семья полковника Маевского. С детьми Маевских Аней, Соней, Алёшей, участниками дальних прогулок, Антон Павлович очень дружил и описал их вечера в рассказе «Детвора». В доме Маевских у Чехова зарождается также идея будущих «Трёх сестёр». «Здесь же брат, сообщает нам М. П. Чехов, - познакомился с другими офицерами батареи и вообще с военной жизнью, что оказало ему впоследствии услугу в создании «Трёх сестёр». Поручик этой батареи, Е. П. Егоров, был близким, приятелем братьев Чеховых и упомянут Антоном Павловичем в его рассказе «Зелёная коса». Впоследствии этот Е. П. Егоров вышел в отставку с таким же желанием «работать, работать, работать», как и барон Тузенбах в «Трёх сестрах». В городе долгие годы хранится предание о том, что замысел «Трёх сестёр» зарождается здесь. Однако память о даче, где жил Маевский, стёрлась давно, но легендарный дом «трёх сестёр» знает весь город. Накануне воины 1914 года в Воскресенске побывал чехововед Юр. Соболев, и местные старожилы смогли сообщить, ему даже фамилию «трёх сестёр». Это - сестры Менгалёвы. Одна из сестёр был начальницей гимназии. «К нашему удивлению,- пишет Ю. Соболев, - знал об этом и ямщик, с которым совершали мы наш путь по этим местам. Он провёз нас по кривой уличке и показал большой каменный белый дом. «Быть может, - добавляет от себя Соболев, - и в самом деле жили тут те, что носили милые имена Маши, Ольги и Ирины... Кто знает... Но в воспоминаниях о нашей поездке эпизод с домом «трёх сестёр» едва ли - не самый волнующий...». Через переулок от дома Маевского стояло здание приходской школы, куда Чехов приезжал к брату (1881 г. и 1882 г.) и где жил в летние месяцы (1883 г. и 1884 г.) В дни Великой Отечественной войны с особой остротой вспоминалось, что здесь Чеховым был написан рассказ «Признательный немец», вскрывающий всю черноту души будущих «сверхчеловеков». Осенью 1941 года они пришли в этот тихий, жизнерадостный город и сожгли дом, где жил и творил великий писатель Почерневшие кирпичи да печи с осыпавшимися изразцами стоят сейчас на том месте, где был дом приходского училища. От всей колоссальной усадьбы остались только, въездные ворота тяжелой кирпичной кладки, с чугунными гремящими ручками. Дом приходского училища находился близ городской площади и граничил одной стороной владения с местным собором. Трактир Банникова также стоял здесь, на площади. Когда спадала жара, Антон Павлович появлялся на улицах. «Вечером же, - пишет он в одном из писем отсюда, - хожу на почту к Андрею Егорычу получать газеты и письма, причём копаюсь в корреспонденции и читаю адресы с усердием любопытного бездельника. Андрей Егорыч дал мне тему для рассказа «Экзамен на чин». Простота нравов в городе была патриархальная. Служба здесь была делом спокойным, домашним. Почта работала не каждый день, и во-время переслать рассказ в очередной номер журнала было делом не лёгким. Виндавской (ныне Калининской) железной дороги тогда еще не было, и до ближайшей станции - Крюково, (теперешняя Октябрьская железная дорога) - было 20 вёрст. Чехов ищет почтовых оказий, сообщая в последующем письме о своих затруднениях редактору: «Пришлось поклониться толстой богомолке. Если богомолка поспеет на станцию к почтовому поезду и сумеет опустить письмо в надлежащее место, то я торжествую, если же бог не сподобит её послужить литературе, то рассказ получите Вы с этим письмом». И все же Воскресенск не обеспечивал Чехову ту долю спокойствия и тишины, которые столь нужны для сосредоточенного писательского труда. Вот почему, когда в 1885 году помещики Киселёвы предложили поселиться на лето в их имении Бабкине, верстах в четырех от Воскресенска, пленённая парком, рекою, прудами, дружная чеховская семья с восторгом перекочевала сюда. Об исключительном значении трёх лет жизни в Бабкине для творчества Чехова его брат Михаил Павлович говорит так: «...во всех почти рассказах того времени можно увидеть ту или иную картину Бабкина, то или иное лицо из бабкинских обывателей или из обывателей, тяготевших к Бабкину деревень». Вспомним, что первые творческие успехи Антона Павловича падают именно на эти годы. Основной чертой новых друзей Чехова было то, что «семья Киселёвых была из тех редких семей, которые умели примирить традиции с высокой культурностью». И. Грабарь в своей монографии о Левитане даёт им такую характеристику: «Хозяева именья Киселёвых, типичная семья Ьопз у1уап1:5, превращали жизнь в сплошной праздник, полный остроумного шутовства и какой-то бесшабашной богемы». Тесть Киселёва, В. П. Бегичев был долгие годы связан с крупнейшими представителями русского искусства. На его московской квартире, приезжая из Петербурга, останавливался А.С. Даргомыжский, и автор «Тарантаса», В. А. Сологуб. Бывали у него запросто А. Н. Островский и П. И. Чайковский. Б. М. Маркович по дружбе с Бегичевым жил в Бабкине за год до Антона Павловича и писал здесь свою «Бездну» и «Чад жизни». Долгое время, будучи директором московских императорских театров, Бегичев стоял в центре московской театральной и художественной жизни. И своими рассказами о ней он как бы вводил начинающего писателя, «внука крепостного» Чехова, пока только «газетчика», в святилище высокого, официального искусства, светских салонов, толстых журналов, уважаемых редакций. «Мы, братья Чеховы, по целым часам засиживались у него», - вспоминает Михаил Чехов. Облик В. П. Бегичева, своеобразный и увлекательный, просился под пытливое писательское перо. Маркевич запечатлевает его как Ашанина в «Четверть века назад», а Антон Павлович, вспоминая о нём, создаёт образ графа Шабельского в своём «Иванове». Некоторые сюжеты написанных в Бабкине рассказов целиком почерпнуты из вечерних, за чаем, бесед с Бегичевым: «Ему, - записывает брат писателя, - Антон Чехов обязан своими рассказами «Смерть чиновника» (случай, действительно происшедший в Московском Большом театре) и «Володя». Дочь его, Мария Владимировна, сама писала в журналах и долгие последующие годы поддерживала переписку с Антоном Павловичем. Сближала их также обоюдная страсть к рыболовству. Муж её А. С. Киселёв, племянник некогда знаменитого дипломата графа П. Д. Киселёва, был здешним земским начальником. Однако его камера больше обслуживала забавы бабкинских гостей, чем «творила суд и расправу» в местном деревенском населении, «...бывало, судили Левитана, - вспоминает М. Чехов. «Киселёв был председателем суда, Антон Павлович - прокурором, специально для чего гримировался. Оба были в мундирах, шитых золотом. Антон Павлович говорил обвинительную речь, которая всех заставляла умирать от хохота». В Бабкине завязывается крепкая дружба Чехова с Левитаном. Задумчивые заводи Истры, лирические тропинки в зеленой чаще, холмы, по которым взбираются вековые ели, привлекли молодого художника в деревню Максимовку, верстах в двух от Бабкина, по другую сторону Истры, но здесь Левитан прожил недолго. Облюбовав для него отдельный флигелёк, Чеховы быстро перетащили его в Бабкино: вместе гуляли, искали зайцев и вечерами устраивали «театр для себя»: «...Вдруг Левитан на ослике и в простынях, одетый бедуином, выезжал на закате, на луг, за реку и устраивал там вечернюю мусульманскую молитву, а Антон Павлович из-за кустов стрелял по нему холостым зарядом; Левитан падал, и всем домом мы устраивали его похороны». Страсть к шутке и мистификации не была только любопытным курьезом в сложной чеховской биографии. Подчас эта страсть являлась как бы самопроверкой еще не осуществленных драматургических замыслов будущего писателя. Вспомним, что шутки и забавы предшествуют приобщению Чехова к литературе. «Чуть не каждый день, - пишет его брат о жизни Чеховых в доме на Трубной, - он выступал у себя в семье, в своих собственных импровизациях. То он читал лекции и изображал при этом старого профессора, то выступал в роли зубного врача, то представлял афонского монаха. Его первое произведение, напечатанное им в «Стрекозе» («Письмо к ученому соседу»), представляет собою именно одну из его лекций, которую он в лицах разыгрывал перед нами». Эта особенность чеховского характера находит благоприятную почву именно здесь, в Бабкине. День в Бабкине начинался рано. «Часов в семь утра брат Антон уже сидел за столиком, сделанным из швейной машины, поглядывал в большое квадратное окошко на великолепный вид и писал». В деловом распорядке бабкинских дней креп талант Антона Павловича. Пожалуй, ни один врач не верил так в обновляющие силы открытого им нового курорта, как Чехов в «свое» Бабкино. Нет корреспондента, которого бы он не звал сюда. Солидного Н. А. Лейкина он готов соблазнить «богомольем» и природой, в отношении которой он обещает ему «нечто такое, чего (он) нигде и никогда не видел». А. С. Лазареву-Грузинскому обещает: «если приедете сию минуту, то попадете как раз к центру времени и пространства...вышлю Вам на станцию своего лейб-кучера Алексея с тележкой, который берет за доставку юмористов очень дешево. Алексея узнаете по: 1) глупости, 2) растерянному взгляду и 3) № «Нового времени», который я велю держать ему в руках». Сохранились и дружеские увещевания архитектору Ф. О. Шехтелю, будущему автору здания МХАТа: «Бросьте Вы Вашу архитектуру! Вы нам ужасно нужны...» «Если не приедете, то желаю Вам, чтобы у Вас на улице публично развязались тесёмки...». Чехов особенно дорожил Бабкиным и Воскресенском. Здесь для него все было близким. Поэтому, попадая сюда, невольно начинаешь видеть все в каком-то особом, «чеховском» свете. Летающие у Бабкина чайки заставили Ю. Соболева поверить, что и «Чайка» рождалась здесь. Даже киселёвский дом ему казался ...»похожим на тот дом, который показывают в Художественном театре в первом акте «Иванова»... И кажется, что сейчас с балкона раздастся голос старика Бегичева, описанного Чеховым в лице графа Шабельского, а из дома польются мелодии рыдающей виолончели». Ко времени приезда Соболева в Бабкино оно уже стало купеческим владением. Там, где некогда в киселевском доме шел рассказ о Тургеневе, Чайковском, игрался Бетховен и Лист, там выросла «Ремесленная школа Алексея Колесникова». И «все же, - пишет Соболев, - веет здесь «чеховским» настроением» того далекого времени, когда жил здесь он, молодой, такой веселый, остроумный». Сила всесокрушающего времени отступает перед светлой памятью великого писателя. В километре от Бабкино, по ту сторону Истры, за топким болотом, на высоких холмах Максимовки, стоит древняя Полевшинская церковь. Еще в допетровские времена неизвестным строителем сложены ее строгие стены, выведена легкая колоколенка, а у прохода в ограде поставлена затейливая сторожка. Чеховы часто бродили возле этих мест, и одиночество Полевшинской церкви постоянно волновало воображение писателя. Службы в ней бывали только раз в год - «на Казанскую». Одинокий сторож жил в сторожке, изредка указывая дорогу заблудившейся тройке, да вызванивал ночные часы, нарушая унылым колокольным звоном веселье бабкинских вечеров. В думах об этом-то стороже Антон Павлович создаёт свою «Ведьму» и «Недоброе дело». Солнечный бабкинский мир властно жил в душе Чехова. Даже зимою, в Москве память его свято хранит былые радости. «В моей бедной душе, - пишет он Киселёвой, - до сих пор нет ничего, кроме воспоминаний об удочках, ершах, вершах, длинной зелёной штуке для червей... о камфарном масле, Анфисе, дорожке через болото к Дарагановскому лесу, о лимонаде, купальне... просыпаясь утром, задаю себе вопрос: поймалось что-нибудь или нет?». Эта повышенная жизненная радость, запёчатлённая Чеховым в рассказах, очерках и шутливых надписях под рисунками, через десять лет поразит его самого. «Недавно я, -пишет Антон Павлович в 1895 году, - взглянул в старые «Осколки», уже наполовину забытые, и удивился задору, какой сидел тогда в вас и во мне...». Память писателя так любовно бережёт воспоминания о Бабкине, что достаточно малейшего внешнего повода, чтобы оно возникло перед глазами писателя. Глядя в окна своего кабинета в даме Корнеева, он пишет (1887 г.): «Зелёные деревья Садовой напоминают мне Бабкино, в котором я отшельником провёл три года незаметных...». Отдыхая летом 1891 года в Алексине, он мыслями возвращается к Бабкину: «...когда над нашим парком нависли дождевые облака... я вспомнил, как в такую погоду мы ходили в Максимовку к Левитану и как Левитан грозил застрелить нас из револьвера». Бабкинские события так прочно живут в его памяти, что ими он пользуется как арсеналом для невесёлых уже сравнений: «Насчёт собственного жития могу смело сказать то же самое, что сказали попы, уезжая от Вас после обеда: «Ни здоровья ни радостей, а так, чорт знает что...». Принято думать, что, уехав в августе 1887 года из Бабкина, Чехов более здесь не появлялся. Обычно всех биографиях как бы проводится резкая черта, отделяющая «бабкинское» и «послебабкинское». Между тем, в течение ещё пяти лет в переписке писателя мы встречаем указания на его бабкинские поездки. «6 Января 1888 г.» он пишет Киселёвой: «...обратный путь показался коротким, ибо было светло и тепло, но, увы! приехав домой, я сильно пожалел, что этот путь был обратным...». Через месяце небольшим (15 февраля) он пишет самому Киселёву: «Насчёт поездки в Бабкино на масляной неделе вся моя шайка разбойников решает так ехать!». В святочные дни 1890 года та же тема: «Московский воздух трещит: 24 градуса. Рассчитывал поехать завтра в деревню к Коклену Младшему...» (Так звал Антон Павлович сына Киселёвых). «Завтра я еду в Бабкино». «Был в деревне у Киселёвых...» Такие фразы пестрят в его письмах и в последующие годы. Бабкино становится синонимом молодости для А. П. Чехова. Побывать здесь - для него значит вернуться к лучшим и радостным дням. В 1896 году Чехов пишет Киселёву из Мелихова: «Все постарели, стали положительнее, часто напеваем те романсы, которые пели Михаил Петрович (тенор Владиславлев) и Мария Владимировна (Киселёва). Хотелось бы поехать к Вам, даже очень бы хотелось...». Ницца и та не в состоянии стереть память о солнечном Бабкине. В 1897 году Чехов пишет отсюда Киселёвой: «Здесь очень хорошо, но тем не менее всё-таки я с удовольствием провёл бы Рождество не здесь, а в Бабкине, которое мне так мило и дорого по воспоминаниям». Но если поездки в Бабкино затруднительны, то возможна может быть иная связь с этими местами творческой юности. Чехов шутливо пишет Киселёву из Мелихова в 1892 году: «Как бы Вы обязали нас, если бы на свой счёт провели телефон из Бабкина в Мелихово...». Время стирает некогда крепкую нить дружбы. Киселёвы продают Бабкино, и новая служба Алексея Сергеевича заставляет их покинуть Подмосковье. Тоска по Москве, ставшей символом культурной и деятельной жизни, не покидает Чехова в годы его пребывания в Ялте. В 1903 году, за год до смерти, врачи неожиданно признают этот «парикмахерский город» вредным для его разрушенных лёгких и к радости Антона Павловича рекомендуют ему поселиться в окрестностях любимой Москвы. Некоторое время прожив под Нарой в имении Якунчиковой, он серьёзно задумывается над покупкой в Подмосковье имения или хоть дачи: Воспоминания юности влекут его в Звенигород и Воскресенск. В своё время в 1884 году, за несколько недель своей жизни в Звенигороде, где Антон Павлович заменял уехавшего в отпуск врача, он подарил нам «Мертвое тело» и «На вскрытии». «Приезжал в Чикино, - вспоминает М. Чехов, - и звенигородский врач С. П. Успенский, молодой человек из семинаристов... говоривший на «о» и со всеми обращавшийся на «ты». Послушай, Антон Павлов, - обратился он к Чехову, - я поеду в отпуск, а заменить меня некем. Послужи, брат, ты за меня. Моя Пелагея будет тебя кормить. И гитара есть...». Невесёлые встречи ждут Антона Павловича в Звенигороде. Друзей своей юности приходится ему искать на кладбищах: «видел могилу С. П. Успенского; решётка пока цела, крест уже упал, подгнил». С какой-то особой теплотой и грустью пишет он о городке, так много давшем его творчеству: «...он, всё такой же скучный и приятный». Двое суток прощального, последнего свидания Чехова с Воскресенским он прожил в имении Зинаиды Морозовой - Покровском - Рубцове, некогда принадлежавшем Голохвастовым, родственникам Герцена, где последний останавливался в 1829 году. Три километра, что отделяют его от города да, не явились препятствием для Чехова, и он не раз посещает милый его душе городок. У нас нет свидетельских показаний, как герои чеховских рассказов встретили своего автора. Остался ли он для них прежним «лекарем и уездным врачом» или же всероссийская слава Антона Павловича встала между ними невидимым, но непреодолимым барьером? Сам Чехов упоминает об этом скупо: «В Воскресенске видел фельдшера Макарыча!». Кто этот «фельдшер Макарыч»? Не один ли их тех, на ком Антон Павлович зарабатывал свои «пятачки», с кого списывал свою «хирургию»? «Видел Э.И. Тышко. Постарел, похудел, на костылях. Мне он очень обрадовался...» Э.И. Тышко, раненый в войну 1877-1878 годов, офицер, завсегдатай дома Маевских, постоянно ходил в черной шелковой шапочке. «Тышечка в шапочке» - так часто встречается в чеховских письмах, что как бы приобретает самостоятельное литературное существование. Но постарел не только он, постарело всё. «Очень состарился», - пишет Чехов об одном из тех домов, где он некогда бывал. Чехов был целомудренно скрытным в показе своих переживаний. Даже короткого свидетельства он не оставил нам о своей встрече с местами, где его писательская юность нашла столько вдохновений. Но возможность обосновать свой приют здесь вновь влекла его, и он серьезно задумывался над вопросом о приобретении небольшого владения в Воскресенске. Неимоверная цена остановила Чехова, и он не без грусти вспоминает в письме к сестре о своем отказе пожить здесь еще раз: «есть одно чудесное местечко за церковью, на высоком берегу, со спуском к реке, со своим собственным берегом и с чудесным видом на монастырь... Я не купил и не куплю, так как цены в Воскресенске теперь необычайные. За этот клочок земли в одну-полторы десятины с домиком просят десять тысяч. Я бы четыре тысячи дал. Уж очень хороший вид, простор, застроить никак нельзя, и чистенькое местечко, незагаженное, и берег свой, можно верши ставить...». Крохотная усадьба, о которой писал Чехов, прихотливо вкрапленная в один из истринских тупичков, сохранилась вплоть до наших дней. Она также стояла над крутым речным берегом и как бы манила к себе рыболовов и любителей речных далей. Декабрьский пожар 1941 года погубил и ее. История многолетней дружбы Чехова и полюбившихся ему солнечных взгорий, потаенных тропинок, оврагов в малине, подернутых ряской прудов закончена. В спокойной коляске больной Чехов навсегда покидает истринское приволье, чтобы через год уехать умирать на чужбину. А в Чикине и сейчас по ночам  поют соловьи, в прозрачных истринских водах изредка шевельнется ленивый налим, листва перешептывается на холмах у Максимовки и, не спеша, зарастают бабкинские аллеи. Все здесь верно хранит добрую память о милом Антоше Чехонте, так любившем эти места и так обессмертившем их.