Роман «Няня из Москвы», написанный в 1932-33 гг. в Париже, в излюбленной Шмелевым форме сказа (в которой писатель достиг непревзойденного мастерства), – это повествование бесхитростной русской женщины, попавшей в бурный водоворот событий истории XX в. и оказавшейся на чужбине. В страданиях, теряя подчас здоровье и богатство, герои романа обретают душу, приходят к Истине. “Няня из Москвы” – роман о чуде, совершенном Промыслом Божиим. Старая няня никакого чуда не совершает. Она лишь живет и действует, согласуясь со своею верою, – и эта вера творит чудеса. Вот о чем, по мнению исследователей, написан роман.
     Оказавшаяся в эмиграции старая русская няня рассказывает за чашкой чая о русских бедах: революции 1917 г., бегстве из России, жизни беженцев, а также о развивающейся по канону авантюрного романа любовной истории ее воспитанницы Кати и молодого соседа. Сказ художественно мотивировал смещение временных периодов – эмигрантского и московского.
     Сама няня Дарья Степановна Синицына стала для Шмелева олицетворением народа: в письме к К. В. Деникиной он указывал на связь этого персонажа с «человеком из ресторана», на право няни судить господ по своей, народной, правде.
     Так, из рассказа няни читатель узнавал, что отец Кати, известный московский доктор, тратил деньги не только на содержанок и бега («И на что же денежки эти шли-и... в прорву, на баловство, в свой мамон»), но и на революцию. Няня же считает целесообразным тратить господские деньги «для души» («Ну, на церкву бы подали, для души, или бы сиротам помогли...»). Лишь перед смертью доктор осознал, что обманулся революционными идеалами.
     Идея создания романа, главной героиней которого стала бы простая няня, возникла у писателя под влиянием няни Груши, служившей в доме купца Карпова в Севре, где И. С. Шмелев с супругой на протяжении нескольких лет снимал квартиру. Создавая образ Дарьи Степановны Синицыной, Шмелев отразил в нем наиболее типичные черты православного человека: любовь к Богу и ближнему, готовность к самопожертвованию, нестяжание, кротость, терпение и смирение при перенесении испытаний, простоту в общении с окружающими. Поэтому героиня Шмелева – это не портрет конкретного человека, а собирательный образ русской няни, которая была для писателя «правда и душа-совесть русская». И именно поэтому малограмотная крестьянка становится главным действующим лицом произведения и своеобразной судией мира, беспристрастно рассказывающей о дореволюционной жизни русской интеллигенции и обо всех «прелестях» западной цивилизации, с которой ей невольно пришлось познакомиться, спасаясь от большевиков, во время скитаний с воспитанницей по всему свету в поисках пристанища.
     Выросшая на Тульской земле, богато украшенной церквями и часовнями – до Октябрьской революции 1917 года в г. Туле насчитывалось 66 православных храмов, – Синицына с детства привыкла жить в соответствии с заповедями Христа. Поэтому, оказавшись в няньках в безрелигиозной семье состоятельного московского врача-гинеколога, она не только сама сохраняет веру, но и приводит к Богу свою воспитанницу, тайком посещая с ней православный храм и обучая ее молитвам. Годами не получая жалованья, порой терпя незаслуженные обиды и унижения, няня, тем не менее, продолжает служить чуждому ей по духу семейству. Причина столь поразительной верности кроется не в боязни на старости лет лишиться теплого места и куска сладкого пирога, за который доктору нередко приходится платить душами невинно убитых младенцев, а в стремлении следовать заповедям Христа: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: Возлюби ближнего твоего, как самого себя» [Мф. 22: 37–39].
     Примечательно, что полуграмотная няня нигде в романе не читает и не цитирует Евангелия, руководствуясь в вопросах веры не умом, а сердцем. О людях, подобных Синицыной, Иван Ильин писал: «Русский верующий простец умеет цельно и верно принимать мир и рок его, отдаваясь веяниям Духа в своей душе». Интересно, что в трактовке образа няни Ильин близок к Шмелеву, который в письме к нему так сказал об идейном замысле романа: «Я просто хотел посмотреть на все глазами простого человека. <...>. Ибо основы-то жизни слишком просты – и посему ускользают от «разумных»,– чтобы не знать их – простому сердцу... Что сокрыто и т. д.– открыто младенцам».
     Поясним: здесь Шмелев имеет в виду следующий отрывок из Евангелия: «В тот час возрадовался духом Иисус и сказал: славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам». [Лк. 10: 21]
     Однако кажущаяся религиозная безграмотность нисколько не мешает Дарье Степановне осознать всю тщетность усилий стремящихся осчастливить весь мир революционеров, которые в действительности оказались не в состоянии сделать счастливыми даже своих близких. Для нее совершенно очевидно, что только любовь к конкретному человеку может изменить мир к лучшему, тогда как любовь ко всему человечеству, лишенная веры в Бога, способна ввергнуть мир в хаос: «Бога-то побойтесь, – говорю... <...> Зачем над человеком мытарствуете! Всех жалеете, говорите... Не могу я глядеть на хавос ваш, родное дите губите...».
     Воспитание ребенка в духе вседозволенности, по мысли Синицыной, уводит его от Бога, лишая тем самым небесного покровительства и обрекая на рабство греху. Нянька считает, что в основе воспитания должна лежать любовь человека к Богу и вера в Него, поскольку один Господь, по ее разумению, властен в жизни и смерти человека. Более того, приверженность революционным идеалам, убежденность в безграничных возможностях прогресса, как справедливо подмечает няня, не делает человека абсолютно защищенным и свободным, потому что неверующий в Бога обычно становится рабом предрассудков и начинает верить в судьбу. Ярким подтверждением этого являются родители Катички, которые «в Бога не верили, а <...> судьбы боялись», видя в расколовшемся зеркале плохое предзнаменование.
     Революция, в подготовке которой семья доктора принимала непосредственное участие, и последовавшая за ней Гражданская война убедительно показали всю несостоятельность прежних убеждений российской интеллигенции, многие представители которой под влиянием трагических событий искренне уверовали в Бога. Потеряв обоих родителей, чудом выбравшись из голодного, охваченного войной Крыма, уверовала в Бога и Катичка, ранее отказавшаяся от Него ради гуманистических идеалов, внушенных ей матерью. Для нее стало настоящим потрясением, что многие формально исповедующие Христианство представители западной цивилизации, родины этих самых идеалов, без зазрения совести обирали попавших в беду россиян, совсем забыв о том, что перед ними даже не язычники, а во Христе братья. Для них, одержимых жаждой легкой наживы, и гуманистические идеалы, и заповеди Христа оказались не более чем декларацией, а не руководством к действию. Напротив, няня, всегда простая и ровная в общении с окружающими, соблюдая закон Христов, смогла расположить к себе людей разных возрастов, сословий, национальностей и вероисповеданий. Для нее, искренне верующей в Бога, действительно нет «ни эллина, ни иудея», а есть конкретный человек, в той или иной мере представляющий собой образ и подобие Божие.
     Безбожность западной цивилизации угнетает Синицыну, но изменить на восьмом десятке лет свои убеждения, пристрастия и привычки она не только не может, но и не хочет. Еще не совсем сложившаяся как личность Катичка часто упрекает старуху за то, что она одна не меняется, хотя весь мир уж давно изменился. Но, вместе с тем, Дарья Степановна является для нее воплощением нравственных устоев жизни, мудрой советчицей и наставницей.
     Во всем полагаясь на милость Господа, Синицына не гонится на чужбине за материальными благами, потому что для нее «не страшно нищим стать... страшно себя потерять», чему она и учит Катичку, которая не позарилась на деньги и титул богатого, но бездетного старика-англичанина, хотевшего ее удочерить, и не прельстилась миллионами американских женихов-капиталистов. Знаменательно, что для Синицыной «себя потерять» – это «от себя отказаться, по их (как англичане) писаться, веру ихнюю принимать», т. е. лишиться того, что не купишь ни за какие деньги. Подобный поступок, по мнению Дарьи Степановны, греховен, а само предложение англичан она расценивает как искушение.
     Отметим, что такое мировосприятие полностью соответствует словам Спасителя: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль, и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». [Мф. 6: 19–21]
     Оказавшись в Америке, Дарья Степановна остро тоскует о дореволюционной России и никак не может привыкнуть к местному укладу жизни, основанному на безграничной власти денег: «А там покойничков все жгут, земля дорогая, за место цельный капитал отдать надо, да на срок, ведь... а не будешь платить – и выкинут. Это не как у нас, на вечное владение, а будто за квартирку платишь... Сожгут, и крестика надо мною не будет, чисто собака я. А и зароют – забудет Катичка заплатить, косточки мои и выкинут».
     Такое же мироощущение присуще и другим героям Шмелева. Вот как Дарья Степановна рассказывает о чуждой ей по вере, но близкой по оценке своего нынешнего положения еврейской семье, которая, как и сама Синицына, по воле судьбы из Тулы попала в Америку: «А старик (Соломон Григорьевич) начнет поминать – жаловаться: «нет лучше нашей Тулы, я там на офицерей шил, спокойно жил... На Московской (ныне Октябрьская улица в Туле) улице магазин у меня был, вывеска золотая – «портной Соломон»... а что я тут? селедкин хвост я тут». Если младший сын Соломона, Абрашка, постепенно теряет нравственные устои и начинает придерживаться морали американцев, то сам Соломон не может перестроиться, потому что не хочет ломать себя по живому, и стремится уехать из Америки к старшему сыну. Причину болезни Синицыной, которая худеет прямо на глазах, Соломон Григорьевич определяет, в отличие от заморских врачей, неспособных понять русскую душу и сводящих все к физиологии, абсолютно точно: «Вы по колоколу-звону, Дарья Степановна, скучаете, я знаю. Вы к порядку привыкли, вам тут не годится, тут жизнь другого покрою, беспардонная».
     Следует отметить, что старый еврей очень точно охарактеризовал отличительную особенность менталитета православного христианина, для которого «колокола во все века были теснейшим образом связаны с духовной жизнью людей, являясь неотъемлемой частью православного богослужения». Более того, колокола, сопровождая русского человека на протяжении всей его жизни – от рождения до смерти, – стали частью национального самосознания, поэтому к «колоколам на Руси всегда относились с особым почтением и любовью», а «безгласие городов, монастырей и храмов всегда считалось великим несчастием». Здесь же нужно сказать и о том, что «русский человек колокольный звон никогда не называл музыкой – это было, есть и будет чем-то <... > особенным, неотделимым от понятия «русская душа».
     Отсюда становится понятно, чего лишилась Синицына, большую часть жизни проведшая в Москве и на старости лет оказавшаяся в Америке. Ее, привыкшую «к колоколу-звону», гул машин и суетливая беготня людей на американских улицах постоянно держали в нервном напряжении, избавиться от которого не помогли даже дорогие лекарства. Поэтому-то она и рвется во Францию, где жизнь намного спокойнее и благочестивее, поскольку там есть православные храмы, и куда ей необходимо попасть, чтобы «поговеть и устроить дела душевные».
     Не чуждая крестьянской смекалки, Дарья Степановна, объясняя Катичке причину своего отъезда в Париж, несколько лукавит, вкладывая в слова «дела душевные» двойной смысл. Однако воспитанница, с детства привыкшая к набожности няни, понимает ее исключительно в религиозном плане.
     Катичка даже не подозревает о том, что няня отправляется во Францию не ради того, чтобы повидать старых знакомых, и не только затем, чтобы помолиться Богу, поскольку Бог – везде, но и затем, чтобы примирить ее с женихом, т. е. устроить ее «дела душевные». Примирение же это, как справедливо рассудила Синицына, может наступить только в том случае, если ревнивая Катичка узнает содержимое предсмертного письма, которое русская графиня, безответно любившая Катичкиного жениха и покончившая жизнь самоубийством, отправила своей сестре, католической монахине. «Я ведь не попусту сюда приехала, в дорогу такую пустилась, не из капризу... оставила бы я Катичку! Ни в жись бы не покинула, а вот, рыскнула! А скажи ей всю правду, нипочем бы не отпустила. Гордая она, нипочем бы не согласилась. А уж так мне Господь на мысли послал – поехать»,– уже после того, как дело уладилось, признается знакомым Дарья Степановна. Следуя словам Спасителя: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» [Ин. 15:13], семидесятипятилетняя старуха, отправляясь за океан, не боится дороги или насильственной смерти, а боится «к человеку идти такому (католической монахине, бывшей русской графине), а он и насмеется, все на-пустоту и выйдет». Как видим, человек, изменивший вере предков, пусть даже и принявший монашеский постриг, пугает Синицыну и не внушает ей доверия, поскольку он «себя потерял».
     Интересно, что Дарья Степановна, уповая на Бога, Которого познала не умом, а сердцем, в вопросах веры нередко прибегает к народной этимологии. Так, например, перед тем как идти к монахине-католичке, она, по совету знакомой, заказывает молебен ко Пресвятой Богородице перед Ее иконами «Неопалимая Купина» (чтобы монашкин гнев не опалил) и «Страстная», чтобы при встрече с католичкой не было страха. В то же время известно, что, согласно учению Православной Церкви, перед иконой Пресвятой Богородицы «Неопалимая Купина» принято молиться от пожара, перед иконой «Страстная» – от пожара, холеры, паралича и расслабления, а перед иконой «Одигитрия» Смоленская – о сохранении и помощи в пути.
     Приехав в католический монастырь, Дарья Степановна представляется монахине-графине путано-бестолково, но вместе с тем и по-детски наивно: «Няня из Москвы я... Ваше сиятельство... Сама я тульская, Тульской губернии, Крапивенского уезду... коли слыхали. Река Упа у нас там, с той реки я и буду». Искренность и преданность воспитаннице трогают католичку, оказавшуюся соседкой Синицыной, уроженкой Орловской губернии, и старая няня получает просимое. Помирив воспитанницу с женихом, Синицына наконец-то обретает душевный покой и думает о собственной смерти уже с уверенностью в том, что Катичка выполнит данное в детстве обещание: «Вот, няничка, погоди... выйду я замуж... я тебя успокою, не покину, в богадельню не отдам... сама глазки тебе закрою... похороню тебя честь-честью...».
     В заключение отметим, что образ русской няни, созданный Иваном Сергеевичем Шмелевым, – это образ русского православного человека, который получил название иоанновского, мессианского, поскольку в своих поступках следует идеалу, данному в Евангелии от Иоанна. «Иоанновский мессианский человек, – читаем у Шубарта, – чувствует себя призванным создать на земле высший божественный порядок, чей образ он в себе роковым образом носит. Он хочет восстановить вокруг себя ту гармонию, которую он чувствует в себе.
     Мессианского человека одухотворяет не жажда власти, но настроение примирения и любви. Он не разделяет, чтобы властвовать, но ищет разобщенное, чтобы его воссоединить».
     Носителем иоанновского начала был, несомненно, и сам И. С. Шмелев, произведения которого, переведенные на многие языки мира, способствуют воссоединению людей под знаменем Христовой истины, поскольку проникнуты любовью к Богу и человеку.