Р”РѕРєСѓРјРµРЅС‚ Р±РµР· РЅР°Р·РІР°РЅРёСЏ

     Мы упоминали, рассказывая о жизни Шмелева в Париже, о том, что писатель пережил во время и после войны очень тяжелые времена. Ему были предъявлены беспочвенные и нелепые обвинения в сочувствии к фашистам и даже – в сотрудничестве с ними.
     Предлагаем вашему вниманию две статьи: Г.М. Бонгард-Левина и Н.М. Солнцевой.

     Г. М. Бонгард-Левин. Дело Ивана Сергеевича Шмелева. Из "Русской мысли". [Религия и культура]

     В жизни русского писателя Ивана Сергеевича Шмелева было немало трудных и даже трагических событий и прежде всего, конечно, расстрел в январе 1921 г. в Алуште большевиками под руководством Белы Куна его единственного сына Сергея. Это горе не заживало всю жизнь, этим горем проникнуто одно из самых выдающихся произведений Шмелева, написанных во Франции, — "Солнце мертвых". Но писатель всегда оставался истинным патриотом России и никак не мог ожидать, что его недруги как в СССР, так и во Франции и в США, куда он собрался на некоторое время поехать, предъявят ему гнусное обвинение в коллаборационизме во время немецкой оккупации. 24 апреля 1947 г. в американской газете "Новое русское слово" появилась заметка о сотрудничестве Шмелева с нацистами. Ему вменялось в вину, что он печатался в газете "Парижский вестник", близко связанной с немецкими властями, а также и в том, что он участвовал в молебне в связи с победой немцев в Крыму летом 1942 г.
     Писатель направил в газету "Русская мысль" свое письмо – "Необходимый ответ" (опубликовано 31 мая 1947 г.), в котором писал: "Фашистом я никогда не был и сочувствия фашизму не проявлял никогда... я утверждаю совсем обратное: я работал против немцев, против преследуемой ими цели – в отношении России. И приведу доказательства. Да, я печатался в "Парижском вестнике". Там было напечатано четыре моих рассказа и одна литературная статья. Почему там печатался? А вот почему.
     Для сотен тысяч русских людей, пригнанных немцами в Европу, не было русской газеты... Я решил печататься, для них говорить то, что я говорил всегда, – о России, о ее величии, о ее материальном и душевно-духовном богатстве. Немцы – и не одни они – искажали подлинный лик России... Оставить без ответа эту ложь? Мне как бы открывался случай, в меру моих сил, хотя бы в узах, скрутивших слово, образно опровергнуть гнусную клевету... Я шел на жертву, работая в такой газетке. Но что же делать? Хоть через вражий орган "шептать" правду... – поймут, вздохнут, хотя бы слабый лик России почувствуют. Меня читали – и были благодарны. И все это – никак не значит, что я "работал с немцами": моя работа шла как раз вразрез с их целью... Я писал только о России, о русском человеке, о его душе и сердце, о его страданиях. О его страшной беде. Только. Против России, за Ее врагов – ни единого слова не найдется. Это боль русского писателя о родном – для тех, кто читать умеет, – во всем творчестве".
     5 июня 1947 г. Шмелев направил В. Ф. Зеелеру – генеральному секретарю "Союза писателей и журналистов", письмо, озаглавленное "Еще – необходимый ответ".
     "На оповещение московского радио о моем "сотрудничестве с немцами" во время оккупации я полностью ответил в "Русской мысли" 31 мая. Не считаясь с точным смыслом моего ответа, "Русские новости" в № за 6 июня пишут, что я писал статью в "Парижский вестник". Я уже ответил, что, почему и для кого я писал рассказы о России и одну литературную статью о русском поэте.
     Считаю необходимым ответить теперь на обвинение, что я обращался с воззванием, приглашая русских людей на благодарственный молебен по случаю освобождения немцами Крыма.
     Единолично я не обращался с воззванием, мое имя стоит в ряду лиц, связанных жизнью с Крымом. Ко мне обратились товарищи моего покойного сына – офицера, участника в Великой войне и в Белой Армии, – расстрелянного большевиками в Крыму, в г. Феодосии, в декабре-январе 1921 г. – с просьбой дать свое имя под объявлением о "молитвенном благодарении" по "случаю освобождения Крыма" и о поминовении убиенных в Крыму большевиками русских людей. Не раз отказал я дать свою подпись под этим "объявлением". Этому у меня есть свидетель. И вот – кажется, в третий раз – те же лица в присутствии того же свидетеля снова настоятельно просили меня. Тут-то, – мне тяжело писать об этом, – мне было сказано "Но ведь там Ваш Сережа!" Упоминание моего умученного сына ранило меня острой болью, и я сказал "Хорошо, пишите,.. я буду молиться за убиенных".
     Меня могут винить, что я не выдержал испытания. Да, я уже не имел сил выдержать. В этих словах – "но ведь там..." был мне как бы укор в забвении. Не было торжества во мне, что Крым освобожден немцами, их победы я не праздновал. Для меня было одинаково: освобожден ли Крым немцами, союзниками ли, белыми ли войсками. В ту минуту для меня было одно теперь я, может быть, могу поехать туда и искать останки. Вот главное, истинное, что закрывало для меня все.
     Вот моя правда. Пусть я допустил оплошность, это так понятно для всех, кто, как я, потерял единственного сына. Пусть это безнадежно, но в ту минуту я этим жил – найти и предать земле по-христиански.
     Писать мне это тяжело, но меня вынудили открыть рану, самую больную в жизни. Я не торжествовал и не призывал торжествовать победу врагов. Так говорит мне совесть. А выносящие осуждение по внешним и формальным данным, не считаясь с живой человеческой душой, пусть судят меня, как им угодно, — это дело их совести. Ив. Шмелев".
     Примерно через год Шмелев узнал, что американцы отказали выдать ему визу на выезд в США за сотрудничество с немцами. В защиту Шмелева выступили Г. Струве, жена генерала А. И. Деникина — К. В. Деникина, председатель Толстовского фонда Ал. Л. Толстая, В. Ф. Зеелер, профессор А. В. Карташев и другие. Они открыто заявили о клевете на Шмелева, о желании некоторых эмигрантских групп опорочить имя писателя.
     По их мнению, клеветническая статья появилась в США, чтобы лишить его материальной помощи (посылок из Америки) и была спровоцирована, как они полагали, Москвой за его категорическое неприятие большевизма. Шмелеву инкриминировалось, причем в грубой форме, его нежелание вернуться в СССР, его отказ подписать письмо в поддержку политики Сталина. Ответить Шмелеву в американской газете не дали.
     Но в своих личных письмах в Америку и своим русским друзьям во Франции Шмелев четко определил свою позицию и гневно осудил происки своих врагов и недоброжелателей.
     Приведем эти шмелевские строки, которые вскрывают ложь предъявленных писателю обвинений и рисуют его как подлинного патриота России.
     Еще в письме от 8 марта 1946 г. к известному политическому деятелю, одному из создателей Гуверского Института в США и Бахметьевского архива в Нью-Йорке Борису Ивановичу Николаевскому (1887-1966) Шмелев писал из Парижа.
     "Многоуважаемый Борис Иванович.
     Война, с оккупации Франции немцами, прервала мое живое общение с читателем. Когда появился листок "Парижский Вестник" — да, скверный листок! — редактор полковник Богданович (П. Н. Богданович — полковник, белый офицер. — Г. Б.-Л.), знавший меня и мой читатель, не раз просил меня дать — "что хотите" о России... Не только он. Меня донимали и мои читатели. "Почему Вы не говорите нам о нашем... Не продолжаете "Лета Господня"? Появившийся новый читатель... это было для меня великим искушением: говорить ему, показывать ему подлинную Россию! Я спросил полковника Богдановича: "на какие деньги газетка?" — "даю честное слово: на наши гроши! Помогите же, чтобы это было — не совсем "Полицейские ведомости"!.. Я ответил: "мне безразлично... вы из них "участка" не вытравите... все в кулаке и все — казарма... все в казарме и застенке... и если я соглашаюсь печатать, то потому только, чтобы продолжать давать мое, о родном... и, главное, для слепых! Ни одного слова не менять, печатать все, что я дам". И я давал, пока проходило. Я дал перепечатку из "Возрождения" — "Чортов Балаган". Я дал очерки "Лета Господня"... — "Именины"... — о былой России, незаляпанной... — не прошло. И я замолчал. И молчал 7-8 месяцев. Мне заявляли: "требуют "активного". Я сказал: "нет, "активного" нет у меня и не будет". Я многое испытал. Я отказал представителю "шведско-немецкого концерна" продать авторские права... Так вот, мое "Рождество в Москве" было яростно похерено немецкой цензурой. Такой России им не нужно было. Мое шло в полный разрез — мое о России — с их пропагандой. Да, конечно, я всегда знал, что мое о России — это уже "контрпропаганда". Так мне и заявляли-писали мои читатели. Через месяц-два ко мне является новый редактор — Пятницкий (Н. В. Пятницкий — полковник, общественный деятель военных организаций Русской эмиграции во Франции. — Г. Б.-Л.): "дайте же нам о России!". — "Нет, о России не проходит" — "Пройдет!"... "Мы протащим..." Да, снова искушение: дать мою Россию, богатую, сильную, глубокую, сытую, с ее "С нами Бог...", с ее "духовным богатством..., а не "номадов", не "эспас жеографик", не "историческое недоразумение"... не дикарей, вшивых, жрущих траву, дикарей-голодранцев, каких показывали, водя по берлинским улицам, ... не ту Россию, какую изображала всесветная печать до войны, да и после.., не говоря уже об оккупантах... "Печатайте, но ни одного слова не менять..." Протащили, хотя, — говорили мне, — "косились где-то". Вот вся моя работа. Да, после я каялся: да, ошибся, лучше было бы совсем молчать. Но я не запятнал чести русского писателя. Я не опозорил себя, я — да, ошибся. Это, именно, "кульпа левис" ... неосторожность.
     Теперь — мое присутствие на богослужении по случаю завоевания Крыма... Надо все знать. Надо знать, как я трижды отказывался, как меня осаждали друзья... Это было при свидетелях, когда я страдал мучительными болями хронического воспаления язвы додэналь, в июле 42 г.
     ... Я решительно отказался. И тут... друзья моего погибшего в Крыму сына, моего единственного... студента-офицера, сражавшегося и в великой войне, и в добровольческой армии... расстрелянного, замученного большевиками, мне бросили: "но ведь там же Сережа Ваш.., ведь это моление за погибших от богоборческой власти...". И я, в болях несовместимых, сказал: "хорошо... делайте, как хотите..." И я пошел в храм и был на панихиде. Но я не праздновал победы! И я ни при чем, что к моему имени в газетке добавили, "автор "Солнца мертвых". Один Господь знает, сколько я вынес... в какой смуте был... — но я не изменил ни памяти сына, ни Родине. Да, не надо было идти, но... у меня не хватило воли сопротивляться: там покоятся, где-то под Феодосией, останки моего мальчика, и я верил, что теперь мне, может быть, позволят поехать туда и искать... в общем рве... и предать погребению. Я надеялся опознать... по известному мне признаку, по "зубному протезу", — нехватка двух зубов в верхней челюсти, спереди... Надо знать жизнь и муки человеческого сердца! Надо иметь немного воображения, чтобы понимать страдания других... Этим недостатком отмечено нынешнее человечество... — потому и упадок высокого искусства, потому-то и такая легкость ко многому, важному...
     Надо знать, в каких условиях протекала жизнь во Франции. Теперь многое уяснилось. А тогда... я многого и не знал и не предвидел. Теперь-то мы знаем, что все было под "гестапо". И все мы ходили у края ямы. Я видел и странные взгляды иных, того же председателя, просившего у меня "активного" и получившего отказ — я не пишу "активного". Я ни разу не посетил за эти 7-8 лет синема, хотя у меня и торговали — не немцы — для фильма. Я — поверите ли!? — за все годы оккупации не сказал ни одного слова, — буквально! — ни с одним даже солдатом немецким!, только вот побеседовал с покупавшим права... Теперь... да, я вижу, что многое иначе представлял себе... я верил в минимальную чистоту, порядочность людей... хотя бы и немцев... Но я не сказал, не написал ни одного слова за них, для них. Все мои напечатанные слова — могут быть прочтены, они — есть.
     Многое надо знать, и тогда прояснится подлинное. Надо Вам сказать, Вы этого не знаете...
     В самых первых числах февраля 40 г. ко мне пришел один русский писатель... и просил подписать протест от Русских писателей и вообще от виднейших представителей русского искусства и науки протест против нападения СССР на маленькую героическую Финляндию... Я прочитал протест и — отказался дать подпись. Не мог. Мое отношение к советской власти известно. Но тут, когда вся иностранная печать поливала Россию грязью, — что о Ней писалось! — когда в газетах печатались снимки с "финских кривых ножей", которыми распарывали живот неповинным ни в чем русским парням, моим землякам, москвичам, калужским, тульским... когда Россия, какая бы она временно не была! — в трудном историческом пути.., я не мог прибавить себя к числу обвинителей. Не мог. Протест появился в первых числах февраля 40 г. в "Последних Новостях". Моего имени там нет. Через два-три дня ко мне пришел в неурочный час А. И Деникин и особенным тоном сказал: "дайте, Иван Сергеевич, пожать Вам руку". Я был удивлен. Мы были близко знакомы, с 25 года. Я протянул руку и спросил: "Почему Вы так...?" Он ответил: " Вы не подписали..." Я только сказал: "Как же я мог подписать?!.." Ясно.
     Вот, Борис Иваныч. Тяжело мне было все это ворошить, писать Вам. Но я почувствовал, что я должен, хоть с Вами и не встречался, сказать Вам правду, ибо Вы сохранили доверие ко мне, — лично, правда, меня не зная. Благодарю Вас".
     А вот выдержки из письма Шмелева к К. В. Деникиной от 29 января 1948 г., которое хранится в Бахметьевском архиве в Нью-Йорке:
     "В Америке, как и в Париже, меня пытались опорочить. Знаю. Все знаю. Созвучно с Кремлем — бесами, до поношения по радио. Я ответил публично. Может быть, Вы знаете? Но русским — "американским" я еще не ответил. Агенты бесов из Парижа, группка снабжала газету в Нью-Йорке клеветой. Я знаю последствия. Но никому не пришло в голову попросить моих объяснений, а меры-то приняли, пытаясь лишить меня чести, лишив (!!) посылок! Ответил на клевету за меня мой верный множественный читатель! Поверили "Советским агентам" (теперь это определилось), но старого русского писателя не сочли нужным запросить.
     А корни сего — ох, глубоки! С февраля 1940 (помните, как Антон Иванович посетил меня и пожал мне руку за то, что я не подписался под "гнусным воззванием" в "Последних новостях"? Вот откуда). Со мной, много спустя, свели счеты... И не кучке "совпатриотов" и по ее клевете — не некоторой группе введенных в заблуждение людей в Нью-Йорке — учить меня чести и любви к Родине. Я более полувека — русский писатель и знаю, что такое русский писатель и каков его долг. Я уверен, что дорогой Антон Иванович знал подлинного меня. Как и Вы, милый, добрый и давний друг наш. Каков был, тем и остался. Многое мог бы сказать Вам. Может быть, и доведется. Мне грустно, что в числе поверивших клевете и подлогу могли оказаться чистые, достойные русские люди, кого я и посейчас почитаю, радуясь их служению обездоленным... Было создано "замешательство", создано сознательно-злостно, на радость бесам. Ну, время придет, и если это надо, с помощью Божьей, — все откроется.
     Простите, что невольно взволновавшись поднявшейся горечью, высказался перед Вами. Но что-то повелело мне сделать так. Вы, как и Антон Иванович, знали меня, может быть, ближе и вернее, чем иные многие. Но — и я это знаю — мой массовый читатель остался мне верен. И когда горсть хулила меня — мне посылали благодарственные и укрепляющие письма и знаки — за то, что я давал им Россию, когда ее лишь поливали грязью и заливали кровью. Это был ответ — за меня".
     Прошло более 50 лет со времен, когда было сфабриковано "дело Шмелева", но мы не случайно возвращаемся к этим темным дням в жизни писателя. Сейчас, когда Шмелев вновь возвращается в Россию и его сочинения издаются в России массовым тиражом, имя замечательного русского прозаика должно возродиться в чистом и благородном образе. И слова самого Шмелева, приведенные в этой краткой статье, лучшее доказательство его правоты, честности, гражданского и личного благородства.

     Н.М. Солнцева. Из книги «Иван Шмелев. Жизнь и творчество».
     ... В 1947 г. Шмелев бедствовал, что, впрочем, случалось и раньше. Но, как и раньше, приходила помощь. Читательница из Голливуда прислала ему посылку со свитером. Фонд имени И. В. Кулаева сделал Шмелеву ассигнование в размере пятидесяти долларов США из трехсот, ассигнованных на нужды писателей. Генерал Дмитрий Иванович Ознобишин, поклонник его творчества, основатель Казачьего музея, уезжая на жительство в Женеву, подарил Шмелеву чеки на 150 долларов и добавил 10 тысяч французских франков. Пришло пять посылок с крупой, банками молока от Шарлоты Максимилиановны Барейсс. Шмелев даже смог поделиться крупой с Ильиными. ... Здоровье Шмелева стало совсем слабым. На нервной почве открылась язва. ...
     Для Шмелева наступили черные дни. Его причислили к коллаборационистам, как и Д. С. Мережковского, З. Н. Гиппиус, И. Д. Сургучева, генерала Н. Н. Головина, «карловацкого» митрополита Серафима и других.
     Шмелева обвиняли в участии в молебне по случаю «освобождения» Крыма и в сотрудничестве с «Парижским вестником».
     Опасность обвинения возникла еще в августе 1944 г., после поражения немцев. Тогда Шмелева спас Виген Нерсесян, во время войны влиятельный участник движения Сопротивления. Он вычеркнул Шмелева из черного списка. Как писал Шмелев: «...а то бы меня смололо месяцами лагеря! Я – чист, дело бы разобрали, но до этого меня уже не было бы, я не вынес бы».
     ...Эта очень недостойная история длилась не один год. Обстоятельства вынудили Шмелева объясняться и оправдываться. ...
     На Шмелева устроили самую настоящую травлю. 3.05.1946 г. Нина Берберова сообщала Иванову-Разумнику: «Шмелев отовсюду исключен». 24 апреля 1947 г. в нью-йоркской газете «Новое русское слово» содержался выпад против «Русской Мысли», опубликовавшей «Поднятие икон» – главу из «Путей небесных» Шмелева, якобы сотрудничавшего с германским режимом. В защиту «Русской Мысли» и Шмелева выступил Глеб Струве, на обвинения нью-йоркской газеты он ответил письмом в редакцию той же газеты «О "Возрождении", "Русской Мысли", И. С. Шмелеве и пр." (1947. 4 мая). 25 мая 1947 г. по советскому радио была передана информация о том, что в «Русской Мысли» публикуется Шмелев, сотрудничавший с немцами во время оккупации. 31 мая 1947 г. «Русская Мысль» опубликовала «Необходимый ответ» Шмелева. В нем говорилось: 25 мая советское радио оповестило о том, что в новой антикоммунистической газете «Русская Мысль» печатается между другими фашистами и работавший с немцами во время оккупации Шмелев, но «фашистом, – писал он, – я никогда не был и сочувствия фашизму не проявлял никогда», «работал против немцев, против преследуемой ими цели – в отношении России»; «Парижский вестник» – единственная газета, распространявшаяся среди пригнанных в Европу русских; если немцы пропагандировали образ России как исторического недоразумения, то он показывал ее величие. Шмелев писал: «Не раз предлагали мне в Эмигр. Управлении дать "что-нибудь поактуальнее". Я отвечал, что не пишу для пропаганды, "актуальности" в душе нет. На меня косились, задержали на полгода статью "Певец ледяной пустыни". Мне предлагали возглавить "литерат. отдел" при Управлении и – я отклонил. Предложили – "почетным председателем", – ответил, что не ценю почета. А когда мне пришлось просить о визе за границу, для устройства литературных дел, ответили: "когда же вы дадите что-нибудь актуальное?" Я снова заявил – не спо-со-бен. <> Я шел на жертву, работая в такой газетке. Но что же делать? Хоть через вражий орган "шептать" правду – поймут, вздохнут, хотя бы слабый лик России почувствуют. Меня читали – и были благодарны. И все это – никак не значит, что я "работал с немцами": моя работа шла как раз вразрез с их целью».
     Владимиру Феофиловичу Зеелеру, генеральному секретарю «Союза писателей и журналистов», Шмелев в письме от 5.06.1947 г. объяснял ситуацию с молебном: дал свою подпись под молитвенным благодарением по случаю «освобождения» Крыма и о поминовении убиенных большевиками в Крыму русских людей, но в душе не было торжества, а была мысль о том, что сможет теперь поехать туда искать останки сына. По предложению Зеелера Шмелев вышел из Союза писателей. Но Зеелер же боролся за Шмелева.
     ...Не чувствуя за собой вины, но тяжело переживая обрушившееся на него обвинение, Шмелев обратил свой взор к русской диаспоре в США и заподозрил в разжигании кампании Марка Алданова. В 1947 г. он объяснял недоброжелательство к себе Алданова высказанным Алданову отказом подписать письмо против нападения России на Финляндию. Он полагал, что Алданов не мог ему этого простить. Во Франции женатый на сестре Алданова Яков Полонский, публицист, автор статей в «Современных записках» и «Русских записках», рассылал по французским издательствам коммюнике, позорившее Шмелева. Шмелев был в этом уверен, и для этой уверенности были, очевидно, свои причины. Он даже подумал, уж не помогал ли Полонскому Бунин. В этой истории он склонен был видеть и наступление на него «Последних новостей», которые считал своего рода филиалом советского посольства.
     ...Шмелев полагал, что над ним творится расправа. Развернувшаяся травля напоминала описанное Ремизовым: «...мы здесь на каторге, и притом на бессрочной каторге... Все друг друга ненавидят: везде одни враги. Если не открыто, то втихомолку каждый норовит нагадить другому. Постоянно шепчутся, озираясь. Какой-то всеобщий страх, что кто-то другой помешает и вырвет из рук. И это не от жадности, а от разъедающей нищеты... Сочинить что-нибудь позорящее, оклеветать – первое удовольствие. И это стало второй природой – нашей каторжной природой».
     Эмигрантское бытие как каторга – в этой мысли ничего неожиданного не было.
     В то же время в октябре 1947 г. в связи с тем, что во время войны Шмелев никуда не выезжал из Парижа, он получил удостоверение привилегированного жителя Франции. Так ему было выражено признание французских властей. Этот факт, несомненно, должен был защитить его.
     В целом в 1948 г. жизнь Шмелева круто изменилась.
     Уже в феврале 1948 года Шмелев понял, что получение визы в США – непреодолимая преграда. Ему было отказано даже в туристической визе. В майском письме от вице-консула сообщалось: «К сожалению, уведомляю Вас, что после внимательного рассмотрения прошения о туристической визе, которую Вы заявили в Консульстве 14 мая, я обязан заключить, что Вы не подлежите к получению визы для посетителей».
     Причина отказов очевидна – возня вокруг имени Шмелева по поводу его якобы коллаборационизма. В июне 1948 г. он получил конверт без подписи, в котором содержалась статья нью-йоркской газеты «Новое русское слово», а в статье сообщалось, что Шмелеву было отказано в визе в США из-за его сотрудничества с «Парижским вестником» и участия в молебне 1942 г.
     Еще 29.01.1948 г. Иван Сергеевич писал Ксении Владимировне Деникиной о сложившейся ситуации (письмо процитировано в статье Г.М. Бонгард-Левина).
     7 июля 1948 г. появилось «Письмо в "Новое русское слово"» К. В. Деникиной, в котором она протестовала против обвинений, выдвинутых против Шмелева. В защиту писателя выступали Г. П. Струве, В. А. Маевский, А. В. Карташев, В. Ф. Зеелер, Н. В. Борзов. Сложилось мнение, что инцидент был инициирован определенными эмигрантскими кругами и спровоцирован Москвой – за неприятие Шмелевым большевизма и за его нежелание вернуться в СССР.
     Шмелев послал письмо и Александре Львовне Толстой, учредительнице Толстовского фонда. Он вновь вынужден был прояснять истину. Он обращался к ней за третейским разбирательством клеветнических инициатив. «Глубокоуважаемый и дорогой Иван Сергеевич» – так начиналось ответное письмо Толстой. Она писала ему об остроте ситуации, которая не позволяла ей оказать письму Шмелева должного внимания: «Придется подождать, пока события несколько улягутся»; при этом она признавалась: «... я большая поклонница Ваших произведений, читала все, что только было в печати»; указывая на явную тенденциозность в отношении прессы к Шмелеву, она сетовала: «Во всем этом вопросе можно только удивляться одному, почему русская "общественность" не предает анафеме всех тех, которые еще в самом недалеком прошлом прославляли великого вождя Сталина»; в конце письма – «крепко жму Вашу руку» и просьба сообщить о его материальном положении. К чести Толстой, в 1949 г. она поддерживала Шмелева, перечисляя ему небольшие суммы денег. Позже, спасаясь от нищеты, Шмелев предлагал фонду купить у него авторские права за 75-100 долларов в месяц, однако у фонда не оказалось такой возможности.
     Удар был нанесен не только по душевному самочувствию Шмелева. В ноябре 1948 г. он серьезно заболел. Его замучили бессонница и зуд, он потерял аппетит, что только обострило его отчаяние. В критический момент его буквально спасла Мария Тарасовна Волошина, супруга профессора. Дело в том, что Волошины тоже жили у Риша, потому она вовремя вызвала доктора, который назначил ему уколы от язвы и питательное голландское средство. Окружение Шмелева не сомневалось, что болезнь ноября-декабря 1948 г. была спровоцирована травлей.