Дом для русского человека – нечто большее, чем просто крыша над головой. Дом и двор до недавнего времени были целым миром, а не просто местом проживания. Долгие годы помнится русскому человеку дом и двор, где прошли его детство и юность. «И теперь еще, не в родной стране... вспомнится, как живое, – маленький сад, когда-то казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть на свете, теперь без следа пропавший... с березками и рябиной, с яблоньками... И двор увидишь, с великой лужей, уже повысохшей, с сухими колеями, с угрязшими кирпичиками...» («Лето Господне», глава «Яблочный Спас»).      Дом на Большой Калужской – родовая усадьба Шмелевых – появился в их владении не позднее 1818 г. Точнее определить дату пока не представляется возможным. В этом доме и разворачиваются основные события «Лета Господня». Как известно, книга имеет подзаголовок: «Праздники – радости – скорби». Все это сполна было пережито в шмелевском доме.
     Дом находился в Замоскворечье, в той части Москвы, которая издревле обладала своеобразием бытового и архитектурного уклада. Знаменитый наш драматург А.Н. Островский в ироничной фразе зафиксировал это своеобразие: «Как далеко ни ездил Геродот, а в Замоскворечье все-таки не был».
     Современный вид Калужской улицы и Калужской площади коренным образом изменен многочисленными реконструкциями ХХ в.: значительно увеличен размер площади, с которой исчез водоразборный бассейн, упоминаемый в книге; снесена Казанская церковь (сейчас на этом месте находится здание Министерства внутренних дел), сама Большая Калужская застроена современными высотными домами. Только с некоторой долей вероятности можно предположить, где же находилась шмелевская усадьба. Вероятно, это то место, где расходятся лучи Донской улицы и Ленинского проспекта.
     В начале ХIХ в. Большая Калужская являлась окраиной города, и застройка ее, как и население, были весьма демократичны. В четвертом квартале числится дом Ивана Шмелева. Оценивается дом в шесть тысяч рублей, что является весьма средней ценой для этого района Москвы.
     Жизнь Шмелевых в это время не была простой и легкой. Кончина главы семьи, вероятно, сильно пошатнула дела, и Шмелевы переписались в мещане. Но вдова сумела сохранить семейное дело, поставить на ноги сыновей и дочерей. Ее, прабабушку Устинью Васильевну, писатель часто вспоминает на страницах «Лета Господня». Ее уже давно не было на свете, но живы были в доме ее установления, память о ней. Иван Сергеевич описывает свою прабабушку как явно незаурядную натуру. Это сказалось и в том, что собственную кончину Устинья Васильевна предсказала сама. «Прабабушка Устинья за три дня до кончины все собиралась, салоп надела, узелок собрала, клюшку свою взяла... в столовую горницу пришла, поклонилась всем и говорит: «Живите покуда, не ссорьтесь, а я уж пойду, пора мне, погостила». И пошла сенями на улицу. Остановили ее: «Куда вы, куда, бабушка, в метель такую?..» А она им: «Ваня меня зовет, пора...»» («Лето Господне», глава «Крестопоклонная»).
     Незаурядность натуры Устиньи Васильевны подтверждают и сохранившиеся архивные документы. К сожалению, точных дат жизни прабабушки писателя установить не удалось. Родилась она около 1792 г. (согласно «Посемейному списку купцов Кадашевской слободы», в 1812 г. ей двадцать лет; ф. 2, оп. 2, д. 274, л. 98 об.). Происходила из крепостных графа Владимира Григорьевича Орлова, была отпущена своим господином на волю. Замуж вышла в феврале 1811 г. Вдовой осталась лет тридцати с небольшим. Документально установлено, что родила Устинья Васильевна по крайней мере шестерых детей: Василия (1812 – после 1863), Акулину (1813–?), Пелагею (1814–1880), Андрея (1815–?), Гаврилу (март – декабрь 1816), Ивана (около 1819 – после 1872). По крайней мере, трое дожили до зрелых лет: Василий, Пелагея и Иван, дед писателя. Скончалась Устинья Васильевна после 1863 г. и была похоронена на Рогожском кладбище. В «Лете Господнем» Иван Сергеевич пишет, что прабабушка «была по старой вере». Документальных свидетельств принадлежности Устиньи Васильевны к старообрядчеству пока обнаружить не удалось.
     Семейное дело вдова сумела сохранить – кирпичный завод на Воробьевке остался за наследниками. Но деньги нужны были ежедневно, поэтому использовались все способы их заработать. Одним из таких способов была сдача в наем комнат, что подтверждают метрические книги Казанской церкви: в июне 1827 г. «в доме купчихи Устиньи Васильевны Шмелевой у жильца крестьянина Якова Архипова умре сын Петр, девяти месяцев» (ф. 2121, оп. 1, д. 285, л. 61 об.).
     Безусловно, жильцы шмелевского дома были людьми небогатыми (капиталов с такого рода промыслов не наживешь), поэтому искали и другие, более надежные источники дохода. Таким источником стало для семьи содержание бань.
     Общественные и частные бани существовали в Москве издревле. Можно даже сказать, что бани – первое коммунальное предприятие города. Одним из первых письменных свидетельств о наличии общественных («торговых» – в тогдашней терминологии) бань содержится в постановлении Стоглавого собора 1551 г.
     Долгое время в московских торговых банях отсутствовало разделение на мужское и женское отделения. Общее банное помещение с единым входом разгораживалось лишь невысокой перегородкой. Лишь в 1782 г. Устав благочиния потребовал обязательного разделения бань на мужское и женское отделения с раздельными входами.
     В ХIХ в. функционирование бань регулировалось многочисленными правительственными постановлениями. В 1803 г. указом императора Александра I бани были переданы в ведение городского управления, которое отдавало их на откуп с публичных торгов. В середине ХIХ в. существовали уже бани различного класса: простонародные и дворянские, различающиеся ценой и уровнем комфорта. При банях практиковали различные костоправы, лекаря, повивальные бабки. Вспомним шмелевскую Домну Панферовну, которая и женщинам помогала, и горшок на живот умела «накинуть».
     Посещение бань было неким ритуалом, непременным обычаем. В субботу или в канун больших праздников ходили в баню гурьбой, всей семьей, а семьи тогда были большими. Современники говорили, что поход в баню напоминал некое торжественное шествие.
     Вот и Устинья Васильевна Шмелева решила заняться банным промыслом. В Центральном историческом архиве г. Москвы сохранилось обширное «Дело об отдаче купчихе Шмелевой в содержание Кожевнических городских бань».
     В ноябре 1842 г. истек десятилетний срок аренды Кожевнических бань. Генерал-губернатор Голицын предписал отдать бани в торги. Городской Шестигласной думой были составлены «кондиции», на основе которых бани выставлялись на торги.
     Объявление о торгах поместили в «Московских ведомостях», провели торги, но деньги, предложенные за аренду, Думе показались недостаточными, поэтому были назначены «переторжки». И вот тут в дело вступает Устинья Васильевна Шмелева. 17 декабря 1843 г. в Московскую Шестигласную Думу поступает «доношение» от третьей гильдии купчихи вдовы Шмелевой, которая предложила платить за бани аренду 825 рублей вместо 610–650 рублей. «Доношение» завершается следующей записью: «К сему доношению московская купчиха вдова Устинья Васильева Шмелева за неумением ея грамоте и писать по ея приказанию сын ея родной Иван Шмелев руку приложил» (ф. 14, оп. 1, д. 396, л. 85). Это автограф деда писателя, расписавшегося за свою неграмотную мать.
     Торги состоялись в феврале 1844 г., бани перешли в совместную аренду Шмелевой и некоему Волкову за 1611 рублей годовой платы. В марте Волков от аренды отказался в пользу Шмелевой, которая подписала соответствующий контракт.
     Бани, доставшиеся Устинье Васильевне, стоили около 6000 рублей и были не из лучших. Содержание их требовало больших хлопот. Устинье Васильевне было уже около пятидесяти лет (для того времени возраст солидный), и поспевать всюду самой было ей нелегко. Помощником матери стал сын Иван, которому была выдана соответствующая доверенность.
     При чтении текста возникает впечатление, что слышишь голос самой Устиньи Васильевны. Вот выдержка из этого документа: «Любезный мой сын Иван Иванович. Прошу тебя по моим коммерческим делам, кои тебе небезызвестны, входить по торговле в управление содержимых мною городовых торговых Кожевнических бань и что ты согласно сей доверенности законно учинишь, то приемлю на свою ответственность, впредь спорить и прекословить не буду...». От имени Устиньи Васильевны подписал эту доверенность Константин Игнатьев Скворцов (ф. 14, оп. 1, д. 396, л. 130–130 об.).
     В апреле 1846 г. Устинья Васильевна предприняла попытку добиться снижения арендной платы, для чего написала в Шестигласную Думу «покорнейшее прошение» об уменьшении платежей. Просьбу объясняет следующими обстоятельствами: выше бань по реке находились мойки для шерсти, принадлежавшие купцам Чугункину и Бахрушину (тому самому Бахрушину, потомок которого стал основателем Театрального музея). Якобы по причине наличия этого производства вода, поступавшая в бани, приобрела неприятный запах, и «чрез ети стеснении лишаюсь приходящих в бани и должна терять большие убытки» (ф. 14, оп. 1, д. 396, л. 224–224 об.). Заявительница просила дать указание о переносе моек шерсти ниже по течению, иначе она не в силах будет в срок платить арендную плату. Надо сказать, что маневр арендатора был молниеносно разгадан, и в просьбе заявительнице было отказано.
     В 1854 г. срок аренды истек, и Шмелевы, видимо, более никакого отношения к Кожевническим баням не имели. Но опыт ведения подобных дел пригодился в дальнейшем.
     На Калужской единая большая семья распалась на отдельные ветви. Представление об этом дает «Алфавитный список живущих в Серпуховской части обывателей, составленный депутатским старостою Михаилом Феклистовым на трехлетие 1861–1863 гг.» (ф. 1266, оп. 1, д. 197, л. 121). Возглавляет семейство купчиха третьей гильдии семидесятилетняя Устинья Васильевна Шмелева, проживающая в собственном доме и числящаяся «природной» (коренной) москвичкой.
     Старшую ветвь рода представлял Василий Иванович Шмелев (1812– после 1863). О первенце Устиньи Васильевны практически никаких сведений не сохранилось, кроме того, что он был женат на Надежде Тимофеевне (около 1818 – после 1863), упоминаемой в «Лете Господнем» с нелестной характеристикой «ворчунья, скряга-коровница». Старшую линию рода продолжил их сын Егор (1837–1897), женатый на Екатерине Семеновне (1843–?). Егор Васильевич стал одним из персонажей «Лета Господня» («Дядя Егор... такой огромный, черный, будто цыган, руки у него – подковы разгибает... Кричит на весь двор, с улицы даже на нас смотрят»). У супругов дети: Николай (1862–?), Алексей (1867–1887), Елизавета (1866–?) (в замужестве – Семенович), крестная писателя. Егор Васильевич Шмелев унаследовал отцовский кирпичный завод.
     Чтобы закончить с этой линией семьи Шмелевых, забежим немного вперед. К концу ХIХ в. кирпичный завод Егора Васильевича представлял собой отсталое производство, на котором не было ни механического двигателя, ни сколько-нибудь сносных условий для семидесяти занятых рабочих. Неоднократные указания властей о приведении жилых бараков в надлежащее состояние выполнены не были. В 1894 г. владелец завод продает. Сохранились соответствующие документы, датированные девяностыми годами ХIХ в. (ф. 54, оп. 180, д. 505). Это были нелегкие времена. Сына Алексея уже не было в живых. Он покончил с собой. Обстоятельства семейной трагедии нашли отражение в повести «Распад», где Егор Васильевич выведен под фамилией Хмуров, а Алексей фигурирует под именем Лени. Сам Егор Васильевич, видимо, серьезно болен. Сохранилась его подпись на документе, адресованном полицейскому приставу. Почерк дрожащий, нетвердый – так пишут люди, перенесшие инсульт или страдающие болезнью Паркинсона.
     Егор Васильевич Шмелев скончался в 1897 г. и похоронен на кладбище Донского монастыря вместе с женой и сыном Алексеем (шестой участок, недалеко от стены). С уверенностью можно сказать, что надгробный памятник отмечает истинное место захоронения: громадную глыбу черного гранита стронуть с места просто так невозможно.
     Младшую ветвь рода представляет Иван Иванович Шмелев (1819 – после 1872), верный помощник матери и ее доверенное лицо. Он женат на Пелагее Петровне (1821 – после 1863). У них четверо детей: Сергей, отец писателя, Павел, Любовь, Анна. Многие из них известны нам по произведениям писателя. Но, прежде всего, о деде Иване Ивановиче, так часто упоминаемом в «Лете Господнем».
     Иван Иванович Шмелев состоял в купечестве с 1854 г., числился по второй гильдии. Был строительным подрядчиком, выполнял различные плотницкие работы. Деревянный Крымский мост, плотницкие работы в храме Христа Спасителя – сфера приложения его сил. Иван Иванович был личностью незаурядной. В «Автобиографии» Шмелев пишет, что водилась за ним нехарактерная для купца страсть к французским переводным романам и историческим повествованиям – в доме была соответствующая библиотека. К сожалению, книг Ивана Ивановича внук не застал – «сволокли куда-то в амбар, а там поели мыши».
     Не чуждался Иван Иванович общественной деятельности, а ее в то время купцы не просто не уважали, а боялись. В 1857–1864 гг. был Шмелев сборщиком скотопригонного и мытного дворов, в 1861 г. – депутатом Московской судоходной депутации. В Московском архиве сохранились «Рапорты сборщиков Масляного и Скотопригонного дворов об отсылке в дом общества денег, собранных за поступившие товары» за 1861–1863 гг. (ф. 2, оп. 4, д. 133) с подписью деда писателя.
     Известно, что Шмелевы рабочих для строительных работ нанимали среди крестьян-отходников. Процедура найма живо описана в «Лете Господнем»: «С Фоминой недели народу у нас все больше: подходят из деревни ездившие погулять на Пасху, приходят рядиться новые. Я хочу, чтобы всех забрали. И Горкину тоже хочется. Когда Василь Василич начинает махать-грозиться: «Я те летось еще сказал... и глаз не кажи лучше, хозяйский струмент пропил!» – Горкин вступается: «Хозяин простил... по топорику хорош, на соломинку враз те окоротит. А на винцо-то все грешные»» («Лето Господне», глава «Царица Небесная»).
     Документальные подтверждения предпринимательской деятельности Шмелевых сохранила нам паспортная книга Серпуховской части за 1870 г. (ф. 1266, оп. 1, д. 292, л. 295, 399 об.). По записям в ней можно установить, что летом этого года Шмелевы нанимали крестьян Веневского уезда Тульской губернии.
     Но в своем деле дед писателя оказался неудачлив. При исполнении неких подрядных работ Иван Иванович отказался дать кому-то взятку, заказчик потребовал крупных переделок. «Дед бросил подряд, потеряв залог и стоимость работ», – пишет Шмелев в «Автобиографии». Капитала своим наследникам Иван Иванович оставил всего около трех тысяч рублей, так что отец писателя вынужден был начинать дело практически с нуля.
     Следующее поколение Шмелевых-предпринимателей представляли Сергей и Павел Ивановичи – отец и дядя писателя. Дядю Павла (1847 – до 1873) Шмелев упомянул в «Автобиографии». Павел Иванович очень любил чтение и театр, что было весьма нехарактерно для купца того времени. «Хоть и занимался подрядным делом при жизни моего деда, но как-то спрохвала» и был очень слабого здоровья – «прочитал все свое здоровье на книгах». Умер Павел Иванович еще до рождения писателя.
     И, наконец, Сергей Иванович Шмелев, отец писателя. Отцу Шмелев посвятил не просто самые светлые страницы книги, запечатлев на них образ горячо любимого человека, но сумел описать методы и способы работы строительного подрядчика, характер его взаимоотношений с рабочими и служащими.
     Сергей Иванович (1842-1880) учился в Московском мещанском училище, но курса не кончил. В купечестве состоял с 1873 г., продолжая дело отца: строительство, различные подрядные работы (ледяные горы, иллюминации), содержал на Москве-реке портомойни, купальни, гонял плоты, содержал и бани, выстроенные под векселя. Кирпич для этих бань поставлял шмелевский же завод Егора Васильевича. Архивные материалы сохранили документы о предпринимательской деятельности Сергея Ивановича. В 1870 г. он заключил с Московской дворцовой конторой контракт на устройство в Петровском дворце «мозаичного пола, исправление лепных украшений, устройство кирпичных заборов и переделку деревянной плотины у пруда... за утвержденную... цену оптом 9361 рубль».
     Дел было много и все хлопотные, благополучие семьи держалось трудами отца. Последней стройкой отца писателя стали трибуны для публики на открытии памятника А.С. Пушкину в июне 1880 г. Скончался Сергей Иванович Шмелев в октябре 1880 г. в возрасте 38 лет. Похоронен на Донском кладбище, могила не сохранилась. Автор предприняла попытку установить место захоронения отца писателя, но просмотренные документы фонда Донского монастыря, ныне хранящиеся в Российском государственном архиве древних актов и в Московском государственном историческом архиве, не содержат сведений об этом захоронении, так что место могилы Сергея Ивановича Шмелева можно считать на сегодняшний день утраченным.
     Сергей Иванович был женат на Евлампии Гавриловне Савиновой (1874-1934). Фамилия Савиновых часто встречается в списках московского купечества, и сейчас уже можно определенно говорить, что эта семья имеет не менее долгое родословие, чем шмелевская.
     У Сергея Ивановича и Евлампии Гавриловны было шестеро детей: София (1868-1948), Мария (1869 года рождения), Николай (1871-1928), Сергей (1875 года рождения, умерший младенцем), Иван (1873-1950), Екатерина (1879 года рождения). Жизненный путь братьев и сестер писателя подробно проследить не удалось. Имеются некоторые сведения, почерпнутые из разных источников. Дети получали образование: Николай учился в реальном училище, Мария окончила Московскую консерваторию, София работала акушеркой.
     В январе 2000 г. автору повезло встретиться с внучатой племянницей Шмелева – Ольгой Ивановной Любимовой, внучкой той самой Сонечки, что заставляла будущего писателя в наказание за рассыпанный бисер учить наизусть басню. Ольга Ивановна рассказала историю своей семьи. София Сергеевна вышла замуж за Никанора Никаноровича Любимова (умер в 1918 г.), родила шестерых детей: Екатерину, Марию, Ольгу, Андрея, Никанора, Ивана. Никанор дружил с сыном писателя Сергеем. Сведения, приводимые О. Сорокиной в «Московиане», о сотрудничестве Никанора Любимова с немцами в годы Великой Отечественной войны, внучатая племянница считает недостоверными. Доказательством, по мнению Ольги Ивановны, служит тот факт, что семью не тронули органы МГБ.