|
Духовно-нравственные ценности русской классической литературы Е. Дворникова Валентин Распутин, говоря о великом воспитательном подвиге русской литературы всех эпох отметил: «В мрачные времена безбожия литература в помощь церкви теплила в народе свет упования небесного и не позволяла душам зарасти скверной. Из книг звонили колокола и звучали обрядовые колокольцы, в них не умолкало эпическое само движение жизни... и такой красоты растекались закаты над родной землей, что плакала и ликовала от восторга читательская душа... Литература не была слепой и замечала наступление зла, но отречься от добра для нее было равносильно тому, как молитве отречься от Бога» (из «Слова при вручении литературной премии А.И. Солженицына 4 мая 2000г.»). Понятие «русский писатель» поэтому издавна означало нечто гораздо большее, чем только писатель, и одновременно, о чем говорил еще Достоевский, нечто боль шее, чем просто русский, то есть национально и регионально ограниченный «мастер культуры». Все великие русские писатели стремились зажечь путеводные звезды, которые вечно жили бы в человеческих душах. Русская литература - «феномен изумительный» (М.Горький), «это нечто неподражаемое, неповторимое, то, что в высоко художественной форме сосредоточивает огромный познавательный, эмоционально-эстетический и духовный опыт; ... это произведения, сконцентрировавшие значительные вечные ценности», [1,123-124] а «ценность есть нечто всепроникающее, определяющее смысл и всего мира в целом, и каждой личности, и каждого события, и каждого поступка...» [2,182]. Русские мыслители (Н.А. Бердяев, В.В. Розанов, П.А Флоренский, С. Булгаков, И.А. Ильин, К.Н. Леонтьев и др.) представляют гуманизм русских писателей как величественное качество русского духа. Гуманизм - система общечеловеческих ценностей - совокупность идей, принципов, традиций, ценимых народами на протяжении многих веков. Они выше узкоклассовых, национальных, политических. Общечеловеческими ценностями являются предметы и явления как духовного, так и материального порядка, которые обладают значимостью для общества, для всех социальных групп и всякого индивида, способностью удовлетворить интересы человека; идеальные, духовные ценности - это эстетические и этические взгляды, нравственные принципы и установки человека на добро, благоустройство мыслей и поступков, справедливость, честь, достоинство, милосердие и как высшее проявление духовности - гуманизм отношений к людям и между людьми. Художественное произведение - «живое знание» (В.П. Зинченко), главными признаками которого являются открытость, недосказанность и незавершенность. А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, Н.А. Некрасов, А. Майков и др. видят жизнь по-разному, каждый из них создает свой художественный мир, «внутреннюю форму литературного произведения» [3,74]. У каждого писателя своя логика, своя точка зрения на мир и человека, своя система ценностей. Автор, разумеется, имеет свою концепцию бытия, но он не подавляет личность своих героев, хотя может вступать с ними в диалог. На полифонии голосов, диалоге личностей строятся многие произведения. «Не множество характеров и судеб в едином объективном мире в свете единого авторского сознания развертываются в произведениях, - писал в этой связи М.М. Бахтин, но именно множественность равноправных сознаний с их мирами сочетаются здесь, сохраняя свою неслиянность, в единство некоторого события» [4,6-7]. Художник спорит, соглашается, поддерживает, опровергает, развивает, рушит, продолжает сделанное предшественниками и современниками. И здесь важно слышать разные голоса разных писателей, говорящих о том, «что тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить» [5,287]. Русская классическая литература не только показывает жизнь, какая она есть, но и пробуждает «в человеке устремленность к жизни, какой она должна быть» (Ю.Н. Сохряков), это «глубокая, никогда не прекращающаяся, никогда не истощающаяся жажда праведности, мечта о совершенстве» [6,187]. Многие произведения русской классической литературы вызывают бурные литературные и общественные дискуссии. Это и «Гроза» А.Н. Островского, «Отцы и дети» И.С. Тургенева, «Кто виноват?» А.И. Герцена, «Люди 40-х годов» А.Ф. Писемского, романы И.А. Гончарова, пьеса «Вишневый сад» А.П. Чехова и многие другие. Произведения отражают те явления, которые можно обозначить как социодинамику культуры, т.е. исследование процессов и явлений движения культуры «в зависимости от изменения, развития общества» [7,17], а «составить объективное мнение об эпохе можно, только взглянув одновременно со многих несовместимых друг с другом точек зрения» [8]. Писатели не просто фиксируют или иллюстрируют те или иные общественно-культурные явления, а проникают, «вживаются» в них, стремясь понять их ведущие проблемы, движение общественного и индивидуального сознания. Авторская позиция в таких произведениях настолько неоднозначна, что вызывает зачастую яростную критику. Поэтому с позиции социодинамики культуры верным способом избавления от стереотипов интерпретаций и оценок литературного произведения является его прочтение как текста культуры, отразившего столкновение и динамику разных точек зрения: социальных, политических, этических, эстетических, философских. При этом среди сопоставлений можно различать: внутритекстовые (сопоставление разных оценок текста читателями и критиками), интерпретационные (сопоставление разных интерпретаций текста на основе авторского инварианта - историко-генетический и историко-функциональный подходы), межтекстовые (сопоставление разных произведений изучаемого автора или разных авторов, между которыми возможно установить типологические связи), надтекстовые (сопоставление произведений разных искусств) [9,190]. Движение лейтмотивов, этапы духовных возвышений и кризисов, «движение идеалов» связаны единой цепью и составляют историю развития литературы как историю отраженного в слове духовного опыта поколений. Своеобразие и уникальная сила литературы проистекает из её материала. Материалом этим является язык, а базовым элементом языка художественного творчества является слово, словесный знак. Слово в контексте мировой культуры ассоциируется с Творением и Творцом. Ведь сказано в Писании: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Все через него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Св. Иоанн). Обратимся к стихотворению в прозе И.С. Тургенева «СТОЙ!». Стой! Какою я теперь тебя вижу - останься навсегда такою в моей памяти! С губ сорвался последний вдохновенный звук — глаза не блестят и не сверкают — они меркнут, отягощенные счастьем, блаженным сознанием той красоты, которую удалось тебе выразить, той красоты, вслед которой ты словно простираешь твои торжествующие, твои изнеможенные руки! Какой свет, тоньше и чище солнечного света, разлился по всем твоим членам, по малейшим складкам твоей одежды? Какой бог своим ласковым дуновением откинул назад твои рассыпанные кудри? Его лобзание горит на твоем теле, как мрамор, побледневшем челе! Вот она — открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно, бессмертие! Другого бессмертия нет — и не надо. В это мгновение ты бессмертна. Оно пройдет — и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя... Но что тебе за дело! В это мгновенье — ты стала выше, ты стала вне всего преходящего, временного. Это твое мгновение не кончится никогда. Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, уровни в душу мою отблеск твоей вечности! Если выделить опорные слова данного стихотворения в прозе И.С. Тургенева, то ими будут: звук... красота... Бог... тайна... поэзия... бессмертие... душа... вечность... Получается, что счастье, это то самое мгновенье, которое поэт стремится остановить, запечатлеть в слове, возможно только при условии единства всех этих понятий. Вдохновенный звук, священный свет, божественное прикосновение создают одушевленную красоту. И только такая красота имеет право на бессмертие. А значит, тайна красоты, бессмертия, не в совершенстве линий, не во внешнем впечатлении, а в пони мании, в созвучии душ, в торжестве, которое может дать только счастье вдохновения. Слово, таким образом, обладает высоким творческим, созидательным смыслом и является неоспоримой ценностью. Слово Божественное и человеческое, слово Пушкина и Достоевского, Гоголя и Лермонтова, Тургенева и Толстого, Чехова и Тютчева и т.д. Если Вселенная - это большой мир, а человек - малый, то книга, слово, литературное творчество является посредующим началом между мирами. «Авторские миры художников - сообщающиеся миры. Их тайными перекличками, их «диалогом» творится живая картина нашей литературы» [10,4]. Русская литература «стала русской Библией, творцом нравственно-исторических смыслов для своего народа» [11,126]. Ведь именно она «несет в себе, воздействует на людей, передает людям именно самое сильное в регуляции деятельности - смысл» [12,239]. A поскольку «универсалии смысла» - общечеловеческие ценности - «кристаллизуются в типичных ситуациях», то сопоставление таких отраженных в искусстве ситуаций усилит его суггестивное воз действие и может способствовать открытию «законов душевной жизни человека» [13,288]. Русская классическая литература XIX века - сумма «вочеловеченных» идей, выражающихся в системе эстетических конфликтов: человек и природа, человек и общество, человек и история, человек и власть, человек и судьба, человек и народ, человек и Бог, человек и обстоятельства (которые в художественных произведениях все более дифференцируются, включая и национальные, и психологические, и социальные и др. факторы). Важной стороной системы конфликтов является углубление в противоречия личности с другой личностью, а также в мир противоречий внутри одной личности. При этом, как считает Т.К. Черная, «мир личности и мир вокруг личности приобретает одинаковую важность. В этой системе мышления присутствует обостренное, иногда даже болезненное чувство неприятия всего, что мешает утверждению добра, и здесь обобщающая сила русского художественного слова достигает могучего действия. Но русская литература не просто отрицает те явления, которые не вызывают одобрения писателей, а своими эстетическими способами познания анализирует, изучает их, стараясь определить их «собственную норму». [14,73]. Литература дает неопытному, мало пожившему человеку возможность, какую не дает реальность: существование по-другому мыслящего и чувствующего, по-другому воспринимающего мир человека, с одной стороны пережить множество других жизней, попробовать себя в разных обстоятельствах, испытать неиспытанные еще состояния любви и ненависти, милосердия и искушения, победы и поражения и тем самым получить опосредованный жизненный опыт. Русская классическая литература дает каждому человеку возможность осознания смысла человеческого бытия, его многомерности, сделать опыт другого не просто интересным, а сущностно значимым. Именно литература может помочь человеку определить свои жизненные позиции, свои представления о нравственном и безнравственном, предупредить читателя о последствиях выбора того или иного способа жизни, тех или иных ценностных установок, поступков и их мотивов. Классическая литература «воспитывает терпимость не только потому, что, как и религия, наполнена нравственными истинами. Не прямая проповедь этики или религиозный запрет сегодня способны остановить агрессию, а восхищение красотой мира и возможным совершенством человека, отзывчивостью души, способной чужое горе или чужую радость ощутить как собственное, личное потрясение» [15,22]. Главная уникальная особенность русской классической литературы - в гуманизации, вочеловечивании, в «выделывании» людей. (Достоевский Ф.М.) Русская литература - не только важная часть культуры Российского государства, но и скрепляющий состав нашей духовной жизни: в ней - и культура, и история, и средоточие наших духовных святынь. Известны слова Стефана Цвейга, сравнившего характерные позиции писателей разных национальных культурных сфер: «У Диккенса целью всех стремлений будет миловидный коттедж на лоне природы с веселой толпой детей, у Бальзака - замок с титулом пэра и миллионами.... Кто из героев Достоевского стремится к этому? Никто.... Они требуют всего - всю полноту чувства, всю глубину мира - единую жизнь» [16,122]. Очень выразительная характеристика, тем более, что на место имени Достоевского можно поставить любое другое имя русского классика. Как видим, в русской литературе совершенно иная система ценностей - внутренняя духов но - нравственная свобода личности, ответственность перед народом, Родиной и самим собой; свобода саморазвития личности; способность к постоянному поиску истины, идеалов, одухотворяющих человека; творческое художественно-эстетическое восприятие мира; протест против любых форм насилия; преклонение перед идеалами народ ной жизни, осуждение духа наживы и эгоизма. В образах получил удивительно многогранное отображение «феномен, которого никому не миновать» (Достоевский) — процесс многотрудного, противоречивого, тернистого становления, духовного рождения «в человеке человека» (Достоевский), личности - с ее вечной двуединой проблемой: исторически неизбежной обособленности и такой же исторически обусловленной и нравственно необходимой неотделимости — от общества, народа, человечества [17,14]. Для русских писателей «человек должен быть не «маленьким» и не «лишним», не чиновником, не унтером, не попрыгуньей, не душечкой, не Ионычем, а Человеком» (А.П. Чехов). Русская классическая литература «неотъемлема как сила, духовно структурирующая и созидающая человека» [11,14]. Каждое произведение классики, принадлежа к непреходящим ценностям, пере дает дух своего времени. Во все времена философы, писатели и поэты обращали свое внимание к рассмотрению феномена свободы. Б. Спиноза считал, что свобода — «познанная необходимость», И. Кант — «самозаконодательство», Н.А. Бердяев «творчество». И.А. Ильин справедливо пишет: «Пока человек пользуется свободой, он мало думает о ней. Он дышит, живет и наслаждается ею. Свобода подобна воздуху: человек дышит воздухом, не думая о нем. Мы вспоминаем о нем обычно лишь тогда, когда его не хватает, когда он становится тяжелым или смраден, - когда человек начинает задыхаться. Тогда мы вспоминаем, что без воздуха нельзя жить, что мы забыли о нем и не дорожим им, что он, безусловно, необходим, что начнется гибель» [18,508]. И далее: «Свобода есть духовный воздух для человека» [19,889]. Идеал свободы в творчестве русских писателей эволюционирует от традиционных просветительских представлений о справедливом общественном устройстве через романтическое неприятие любой формы несвободы и порабощения к философскому пониманию свободы высшей, духовной, которую одну не может отнять у человека никакой тиран. Для Пушкина важно помнить, что Бог «даровал человеку свободу и возложил на него ответственность за выбор между добром и злом; значит, лишаясь свободы, человек лишается возможности различать эти нравственные полюса, утрачивает смысл свое го бытия, способность строить отношения с людьми, творческую силу» [20,28]. Потому-то высокий идеал свободы и одухотворяет поэзию Пушкина на протяжении всей его жизни. Свобода для Пушкина - это свобода иметь свое мнение об обществе, об историческом прошлом своего народа, возможность критически оценивать «гром кие права, от коих не одна кружится голова». С личной независимостью поэт связывал и неприкосновенность «пенатов», то есть семьи, дома, творческого труда. Пушкин создал свой манифест личной свободы. Во-первых, «никому /Отчета не давать, себе лишь самому / Служить и угождать», во-вторых, «для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи». Наконец, самое главное и заветное - целая программа жизни: По прихоти своей скитаться здесь и там. Дивясь божественным природы красотам. И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. - Вот счастье! Вот права... Это и есть истинное понимание Пушкиным подлинной ценности свободы. «Муза Пушкина -... муза его мысли и духовной жизни есть настоящая русская муза: ее истинная духовная глубина, ее великая и серьезная жизненная мудрость проникнута той простотой, безыскусственностью, непосредственностью, которая образует невыразимое своеобразие русского духа» [21,468]. Дух, по мнению М.М. Бахтина, является основой сознания и опыта человечества, главным в его культуре. Литература XIX века - «выработанный веками культурной жизни человечества мощнейший механизм органического, ненасильственного становления личности путем ее целостного духовного самоопределения» [22,73]. Вся наша литература XIX века пронизана духовностью. С позиции русского философа И.А. Ильина, духовность - «творчески созидательное, жизнеутверждающее начало, - это идеал, к которому должна восходить, возвышаться в своем самосовершенствовании личность» [23,333-358]. Духовность — это способность бескорыстного, самоценного стремления к абсолютной Истине, Добру и Красоте, осуществление этого стремления в жизни и осознание его как отличительного признака подлинно человеческого в человеке [1,16]. Духовность русской классической литературы породила ее главные ценности - «это полнота отношения к Истине, состояние, сливающее воедино ум, веру, смирение, незлобие, любовь, доброделание, соборность, миролюбие, милосердие и целомудрие, простосердечие, покаяние и послушание» [1,18]. Духовность русской литературы - в ее соборности. Соборность - это «целостное сочетание свободы и единства многих людей на основе их общей любви к одним и тем же абсолютным ценностям» [24,184].Таким образом, соборность может быть определена как форма человеческого Всеединства (Вл.Соловьев), свойственная православному менталитету и опирающаяся на событие, единение душ, соработничество, правду отношений [25,32]. Такое понимание соборности соответствовало древнерусскому пониманию «лад». Русское слово «лад» обращено к душевно-сердечной иерархии ценностей. Лад настрой, обретенный через душевное участие. Душа, по М.М. Бахтину, - это то, что внутри человека, но вместе с тем она образуется из того, что определяет ее извне. Русские классики в лице Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Тургенева, Толстого и Достоевского, Лескова и Чехова и др. еще раз напомнили о том, что человек обладает душой, которая часто бывает не в порядке, которая может болеть, мучиться, страдать и которая нуждается в любви, жалости, сострадании. Именно душа — одно из главных действующих лиц русской литературы. В.А. Жуковский «открыл русской поэзии душу человеческую» - писал Г.А. Гуковский [26]. Это внутренний мир человека, сфера его сердечных чувств, его душа. Поэт глубоко проникает в душевную организацию изображаемого человека и воспроизводит мир собственной души. «Душа - это то общее, что дано людям, что их сближает, а не разъединяет» [27,459]. Духовно-душевные черты составляют «эстетику души» положительных героев в творчестве Пушкина и Гоголя, Тургенева и Некрасова, Гончарова, Лескова, Островского, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Толстого и Чехова: свобода, праведность, правдолюбие, терпимость, доброта, милосердие, совесть, страдание, сострадание, раскаяние, любовь, смирение, жалость, ум, возвышенность, честь, благородство, справедливость, честность, истинное собственное достоинство, самоотверженность, чувство долга и ответственности, доверчивость, терпимость, открытость, искренность, простодушие, скромность, умение прощать, органичность и целостность мировосприятия, мировидения — эти свойства, психологически обусловленные отсутствием самолюбия и гасящие его агрессивно-захватнические проявления, составляют «твердую сердцевину» людей, которая характеризуется их органической расположенностью к добру. Ведь по глубокому убеждению А.П. Чехова, «мир погибает не от разбойников и не от воров, а от скрытой ненависти, от вражды между хорошими людьми, от всех этих мелких дрязг, которых не видят люди». [28,149]. Отсутствие их в чистом и добром сердце эгоистических мотивов и меркантильных установок позволяет им полнее понимать и сердечнее любить других людей. Все это не обостряет, а, напротив, смягчает гордыню и эгоизм окружающих, сужает границу их самости, способствует обнаружению добрых сторон их души (Б.Н.Тарасов). Таково воздействие князя Мышкина на генерала Епанчина в романе Ф.М. Достоевского «Идиот»: «Взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения», что Епанчин тотчас же покинул свою настороженность. Обозленный и готовый уничтожить князя, Рогожин при встрече с ним растерял всю злобу, и тот сделался ему «по-прежнему люб». Благотворное воздействие сердечно-понимающего отношения к людям проявляется и в любви-жалости князя Мышкина, которая в противоположность любви-страсти не делает своего предмета объектом подчинения и господства. В его тяге к Настасье Филипповне ощущалось «как бы влечение к какому-то жалкому и больному ребенку, которого трудно и даже невозможно оставить на свою волю», и он ее «любит не любовью, а жалостью». Его выбор между Аглаей и Настасьей Филипповной был предопределен так: «Ведь она такая несчастная». Незнакомые ей до сих пор человечность и бескорыстие способствуют нравственному сдвигу в ожесточенной душе: «А князь для меня то, что я в него в первого во всю мою жизнь, как в истинно преданного человека, поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю». Преобразующее воздействие конкретно-доброго поведения князя Мышкина неоднократно подчеркивалось Достоевским. В романе «Братья Карамазовы» для «кроткого» Алеши Карамазова способность к состраданию, порождаемая душевной отзывчивостью, жизненно необходимое дело. Это для него духовное призвание, неустанный душевный труд. Даже в его неисправимом отце зашевелилось что-то доброе при общении с беззлобным, открытым и доверчивым сыном. «Приезд Алеши как бы подействовал на него даже с нравственной стороны, как бы что-то проснулось в этом безвременном старике из того, что давно заглохло в душе его». Видя в младшем сыне «полное отсутствие презрения» к себе, Федор Павлович признается: «Я только одного тебя не боюсь... С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то ведь я злой человек». Исцеляющую силу в брате прозревает и Иван Карамазов, всегда злобно усмехавшийся, а при встрече с ним вдруг раскрывшийся с «радостной», «детской» стороны. «Братишка ты мой, не тебя я хочу развратить и сдвинуть с твоего устоя, я, может быть, себя хотел бы исцелить тобою, - улыбнулся вдруг Иван, совсем как маленький, кроткий мальчик. Никогда еще Алеша не видел у него такой улыбки». «Неисследимую» (Достоевский) черту в душах людей проводит Алеша Карамазов. Поданная им «луковка» перевернула сердце Груше, расширив зону добра в нем. Он увидел в ней не просто женщину, предмет страсти, но и личность, измученного человека, нуждающегося в помощи, понимании и искреннем сочувствии. «Пожалел он меня первый, единый, вот что!» «Жалость - драгоценность наша и искоренять ее из общества страшно. Когда общество перестанет жалеть слабых и угнетенных, тогда ему же самому станет плохо: очерствеет и засохнет, станет развратно и бесплодно», - писал Ф.М. Достоевский [29,71]. Именно Достоевский своим творчеством призывал культивировать в человеке душевность, доброту, открытость, терпение. В романе «Преступление и наказание» Соня Мармеладова в условиях бедной, трудной, грубой жизни (разлад во взаимоотношениях отца и мачехи и как следствие - пьянство отца, бедственное положение семьи, болезнь Катерины Ивановны, вынужденное падение и душевные страдания после него, убийство Лизаветы, гибель, отца, обвинение Лужиным в воровстве, смерть мачехи, переживания, связанные с Раскольниковым (признание, суд, каторга.)) сумела сохранить в себе чистую душу, любовь к людям, веру в добро. Соня обладает удивительным нравственным чутьем на доброту и правду, редким умением видеть в людях прежде всего их лучшие качества, будь это квартирные хозяева Капернаумовы («Хозяева очень хорошие, очень ласковые... И очень добрые...») или каторжане. Перенесенные горе, потери, страдания научили Соню «молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать... и любить» [30,202]. В эпизоде, когда Мармеладов просит у дочери деньги на похмелье, она «тридцать копеек вынесла, своими руками, последние, все, что было, сам видел... Ничего не сказала, только молча на меня посмотрела... Так не на земле, а там... о людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют!.. А это боль ней-с, больней-с, когда не укоряют!..» Мармеладов почувствовал во взгляде Сони великое терпение и любовь. В нем, жалком и потерявшемся, она видела человека, доброго и мучающегося оттого, что Катерина Ивановна его не любит («О, если б она пожалела меня!»), человека, у которого «черта наступила». И самое главное - не судила. Сострадание и любовь вместо осуждения пробуждают в герое чувство вины, муки совести, из которых перед смертью рождается покаяние (еще Павел Флоренский объяснил силу таинства покаяния (раскаяния) — это не прощенный грех, но истребление прошлого, когда греховное прошлое вычеркивается, выскабливается из души, уничтожается в ней [31], а в контексте православного миросозерцания Ф. Достоевского про исходит возрождение души Мармеладова. Соня после признания Раскольникова в убийстве интуитивно сразу поняла, что произошла страшная подмена ценностей: истинное, Божье в душе Раскольникова было заменено дьявольским: рассудочная, бездушная теория, этот мрачный катехизис стал его верой и законом: «Что вы... над собой сделали!» Исповедь Раскольникова Соня воспринимает очень обостренно, всей душой, безмерно страдая за него, автор отмечает это в ремарках: «вскричала со страданием», «со страданием произнесла она», «бросилась на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками, заплакала навзрыд», «вскрикнула, всплеснув руками»... Она сразу поняла весь трагизм ситуации: «Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете!» Именно смиренное сострадание Сонечки производит воздействие на твердую «наполеоновскую» душу Раскольникова, доброе чувство «волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее». Кроткая Соня избрала иной путь, чем Раскольников, - не бунт, а смирение перед Богом. Но кротость и смирение ни в коей мере не означают безволия или рабской покорности, как нередко предполагает обыденное сознание [32,208]. И Соня, прежде робкая, молчаливая, теперь страстно изумляется выводам Раскольникова: «Это человек-то вошь!» «Убивать? Убивать-то право имеете?..» В ее словах чувствуется огромная нравственная сила. И Раскольников «всматривался...в эти кроткие голубые глаза, могущие сверкать таким огнем, таким суровым энергическим чувством, в это маленькое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и все это казалось ему более и более странным, почти невозможным». Смирение как добродетель и «состоит в полном отсутствии гордости, честолюбия и колкого самолюбия, в склонности просто забывать о своем я и относиться ко всем людям как к существам, совершенно равным себе и друг другу; все обусловленные заботою о своем я поводы для неприязни к людям отпадают, и выдвигаются на первый план любовное участие в чужой жизни» [33,551-552]. Раскольников «смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви!» Та высшая, самая светлая любовь, сострадательная, милосердная, христианская, видящая в нем, оступившемся - человека, любовь, которая поведет Соню на каторгу для его спасения, любовь молчаливая, ненавязчивая, не требующая ответа. «Ненасытимое сострадание», «юродство» Сонечки оказывается жизнестроительным, душеспасительным для Раскольникова. Ведь главное для человека - это храм души, который он обретает через страдания, ибо человек с храмом в душе обрел уже самые главные узы в миро зданье - узы веры, которые строятся лишь любовью, радостью и красотой, той самой, что «спасет мир». Рассказ А.П.Чехова «Студент» выполняет древнейшую и, в сущности, главнейшую функцию литературы - ориентирующую. 22-летний персонаж Иван Великопольский не верит в улучшение жизни и через тысячу лет, а смысл человеческого существования усматривает не в конце человеческой истории, а в её начале. Здесь, как в Библии, «начало - не просто временная точка отсчета, но некое лоно изначальности, основание, принцип и первоначало. Оно не только было, но как бы продолжает существовать и сосуществовать с настоящим как особый уровень бытия, на котором все «правильно», поэтому человек, желающий действовать «правильно», обязан сверяться с «началом» как с образцом» [34,278]. А.П.Чехов в своем рассказе дотрагивается до начала. Чеховскому студенту Ивану Великопольскому удаётся «сверяться с началом». Он учится жить, думать, чувствовать, испытывая от всего этого радость, удовлетворение, будучи не подонком и не героем, а обыкновенным человеком. Именно эти три точки отсчёта в человеческом поведении - подлость, героизм, норма — обсуждаются в разговоре студента Ивана с крестьянками Василисой и Лукерьей. Чехов точно, ненавязчиво подключает и читателя к этому разговору: «Поговорили», пишет он и ставит точку: разговор был бескорыстный — студент вдов не «агитирует», да и им от него ничего не нужно. Просто люди встретились. Представители одной и той же культуры: - Небось, была на двенадцати Евангелиях? - Была,— ответила Василиса. [35,277]. И стало быть, есть у Василисы в её житейском активе некие точки отсчёта, жизнеспособные символы. Такой человек не станет в житейском отчаянии бесконечно катиться вниз, ибо знает, что всё равно невозможно пасть ниже Иуды (подлость). Он не будет в суетной гордыне бесконечно стремиться вверх, ибо знает, что всё равно невозможно подняться выше Христа (героизм в страдании, бесконечное самопожертвование, окончательная победа над злом путём его искупления). С мудростью и реализмом будет относиться он к подъёмам и провалам своей трудной жизни обыкновенного человека. Студент напомнил Василисе и Лукерье лишь один сюжет из 22 главы «От Луки святого благовествования» — великолепного законченного художественного произведения - эпизод с Петром. Именно Евангелие от Луки ближе, понятнее современному человеку, чем другие христианские канонические тексты: исследователь С.С. Аверинцев недаром отмечает «литературный талант и редкую способность психологического вчувствования» автора и даже указывает на то, что в этом третьем Евангелии «Иисус изображён божественнее, чем в первых двух, но в то же время и много человечнее» [36,510-511]. Возникает художественная символика такого типа, который станет основным для мирового искусства как минимум ещё на два тысячелетия: это не мёртвый знак застывшего смысла, а живой образ живого. И первый такой очеловеченный символ - Христос: Бог и одновременно - живой человек, способный терзаться, сомневаться, страдать. В рассказе А.П. Чехова речь идёт о таких общечеловеческих и неоднозначных вещах, как мужество и предательство. Есть добровольное предательство. Оно не может быть названо и объяснено иначе, чем как прямое вторжение зла: «Вошёл же сатана в Иуду, прозванного Искариотом, одного из числа двенадцати, И он пошёл и говорил с первосвященниками и начальниками, как Его предать им» [Лк., 22,3-4]. Интересно, что Лука, в отличие от других евангелистов, ничего не говорит о пресловутых тридцати сребрениках (сумма по тем временам немалая!), как бы косвенно отказываясь от какого бы то ни было рационального объяснения поступка Иуды, давая понять, что никакая корысть не может быть истинным и достаточным мотивом предательства учителя учеником. Оно — «от сатаны». ...Есть невольное предательство. Оно — от слабости человеческой. Обыкновенный человек считает себя достаточно сильным для того, чтобы жить честно и достойно. «С Тобою я готов и в темницу и на смерть идти»,— говорит Пётр Иисусу. — «Но Он сказал: говорю тебе, Пётр, не пропоёт петух сегодня, как ты трижды отречёшься, что не знаешь Меня» [Лк., 22,33-34]. В точности, без каких-либо изменений процитировав этот диалог Иисуса и Петра, чеховский студент затем как бы пытается поставить себя на место Петра и тем самым как бы продолжает лишь намеченный Лукой в отношении Петра (ведь главный образ для евангелиста все же Иисус) процесс «психологического вчувствования»: «а Петр, изнеможённый, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдёт что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как его били...». Чеховский студент сам не заметил, как увлёкся, стал домысливать подробности за евангелиста, как, передавая всю степень отчаяния Петра, нечаянно перешел на язык человека своего времени, тоскующего по ощутимо близкому, но и безнадёжно утраченному идеалу. Именно в этот момент Чехов впервые отмечает проблеск внимания и понимания слушательниц: «Лукерья оставила ложки и устремила неподвижный взгляд на студента. Чехов сумел задержать наше внимание на той проблеме, которая представлялась ему единственно важной. И был прав философ С.Н.Булгаков, когда писал, что «из всех философских проблем... наиболее часто и настойчиво ставится Чеховым этот вопрос не о силе человека, а о его бессилии... Общечеловеческий, а потому самому и философский вопрос, дающий главное содержание творчеству Чехова, есть вопрос о нравственной слабости, бессилии добра в душе среднего чело века...» [37] Но если этот вопрос - разрешимый, то и жить человеку легче. Он не станет сильнее, но он будет знать, на что направить силы. «...Если она заплакала, - думает студент о своей собеседнице-крестьянке, - то, значит, все, происходившее в ту страшную ночь с Петром, имеет к ней какое-то отношение...». В этот момент Чехов снова заставляет своего героя увидеть свет «одинокого огня» на вдовьих огородах, только теперь для этого ему нужно оглянуться назад. Студент продолжает свой невеселый путь в сумрачном мире, но отныне он твердо знает, что «прошлое... связано настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой». А будущее исключено из чеховского мира как точка отсчета или конечная цель. В этом мире мысль о будущем возможна лишь как развитие ощущения настоящего: либо «все эти ужасы были, есть и будут» (как представляется герою в начале рассказа), либо «чувство молодости, здоровья, силы» («ему было только 22 года») прямо сопряжено с «невыразимо сладким ожиданием счастья» (в финале). А «идея» рассказа даже грамматически отнесена к прошлому: «правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по- видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле» (а не составляют и тем более не будут составлять). Может быть, это случайность?.. Но, по верному замечанию И.А.Виноградова, высокое авторское мнение о «Студенте» «если и не говорит нам о ценности новеллы, то, по крайней мере, позволяет заключить, что Чехов выразил в ней нечто особенно существенное для него, особенно органически «передуманное и перечувствованное»...» [38,240-311]. Ведь настоящее произведение художественной литературы - это всегда сгусток духовности. Пусть художественный текст - не сама истина, пусть он отблеск ее, но отблеск мгновенный, яркий, запоминающийся, который подчас «меняет жизнь, настраивает душу» (И. Эренбург). Таким образом, русская классическая литература излучает «свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум, подсказывающий ему дорогу жизни» (Ф.М.Достоевский). Произведения русской литературы содержат огромное количество фактов, имеющих педагогическую ценность. Они являются художественным отражением реальности, плодом фантазии, творческого воображения, прозрения, предвидения. Суть повести «Хаджи-Мурат» Л.Н.Толстого не только в отрицании зла, насилия и жестокости, не только в утверждении всего лучшего в человеке, но и предупреждении всем живущим сегодня. Особенность мастерства Толстого, который с помощью точно го высказывания, яркого образа, ключевого слова определяет проблему повести. И не только определяет, но и предостерегает, и отрицает. Что же отрицает Толстой? «Дорога к дому шла паровым, только что вспаханным черноземным полем. Я шел наизволок по пыльной черноземной дороге. Вспаханное поле было помещичье, очень большое, так что с обеих сторон дороги и вперед в гору ничего не было видно, кроме черного, ровно взборожденного, еще не скороженного пара. Пахота была хорошая, и нигде по полю не виднелось ни одного растения, ни одной травки, - все было черно. «Экое разрушительное, жестокое существо человек, только уничтожил разно образных живых существ, растений для поддержания своей жизни», - думал я, неволь но отыскивая чего-нибудь живого среди этого мертвого черного поля». Что же заставляет человека быть разрушительным, жестоким? Борьба за власть основной источник жестокости. Для чего же нужна власть?: «Он представлял себе, как он с войском, которое даст ему Воронцов, пойдет на Шамиля и захватит его в плен, и отомстит ему, и как русский царь наградит его, и он опять будет управлять не только Аварией, но и всей Чечней, которая покорится ему». Власть как самоцель перерастает в тиранию, деспотизм, т.е. неограниченную власть. Толстой находит слова, чтобы показать: Хаджи-Мурат прежде всего сам жертва деспотизма: «Я связан, и конец веревки у Шамиля». Умирающий Хаджи-Мурат видит бледное, с рыжей бородой и прищуренными глазами лицо своего врага Шамиля. Сущность Шамиля однозначна: он воплощение абсолютной власти, которая обеспечивает ему все жизненные блага. А то, что это происходит за счет жизни и свободы других, - не суть важно для него. Итак, суть первой проблемы заключается в отрицании жестокости, насилия и их высшего проявления - деспотической власти. Но всякая ли власть есть зло? Обладал ли сам Толстой властью над людьми? Толстой был властителем людских душ, обладал моральной властью, имел огромный авторитет, т.е. духовное влияние. (Отсюда авторитетный - заслуживающий доверия. Авторитарный требующий беспрекословного, слепого подчинения). Марья Дмитриевна заметила на лице мертвого Хаджи-Мурата «Детское доброе выражение», застывшее «в складе посиневших губ», и это говорит об изначально добром, хорошем в его характере. Толстой отрицает жестокость, деспотизм. Война - это смерть, уничтожение. И страницы повести, как летопись, повествуют о бессмысленной гибели людей. «Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное... или, против но религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским, покориться им» (гл. XVII). Хаджи-Мурат был вынужден принять участие в войне, и эта война стала для него западней, приведшей к гордой, но бессмысленной смерти. В тексте слова, являющиеся реквиемом по такому яркому, незаурядному человеку: «Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один близко и потом другие на дальнем конце» (гл. XXV). Поют соловьи, торжествует жизнь, и на этом фоне еще более бессмысленной видится смерть героя повести. Итак, Толстой отрицает бессмысленную резню и утверждает жизнь, воспевает и защищает человека. Толстой своей повестью разрешает проблемы создания и разрушения. Созидание выше разрушения - убеждает нас писатель. Люди разных национальностей способны найти общий язык, договориться между собой. Никто никому не может ставить в вину национальную принадлежность, принадлежность к тому или иному вероисповеданию. В повести Авдеев отзывается о татарах: «А какие эти, братец ты мой, гололобые ребята хорошие... Ей богу! Я с ними как разговорился». Слова Марьи Дмитриевны о Хаджи-Мурате: «Обходительный, умный, справедливый... Только зачем осуждать, когда человек хороший. Он татарин, а хороший». Так говорят и думают простые, искренние люди, не ведающие корысти. Об этом же мечтал А.С.Пушкин: «Когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся...». Люди могут и должны быть едины в своем стремлении к добру. И никогда нельзя об этом забывать. Иначе - бессмысленная гибель, смерть ни в чем не повинных людей. Об этом пред упреждает Толстой. В сегодняшней социальной ситуации с мощным потоком негативной информации о мире и человеке трудно устоять перед натиском культа силы, цинизма, равнодушия. Художественный опыт Н. Лескова помогает пристальнее вглядеться в человека, которого до сих пор почему-то принято называть «простым», и увидеть в русской душе то, что позволяло выстоять и «граду», и «целой земле» в самых жестоких испытаниях. Феномен праведничества в русской классической литературе предстает как нравственно-психологический ориентир, как залог надежды на спасение. Именно Н. Лесков одним из первых сумел во всей полноте изобразить образы праведников, «передать национальную самобытность и православное миросознание русского человека, сливающее воедино ум, веру, волю, смирение, любовь, миролюбие, милосердие и целомудрие, простосердечие, послушание и дерзость в стремлении к истине, к духовности жизни и способность к покаянию...» [1,315]. Праведники Лескова познаются наличием духовного света в своей душе, благоустроенностью сердца, высшим нравственным развитием и влиянием. Праведники Лескова вернули истинный смысл таким понятиям и образу жизни, как подвижничество, святость, праведная жизнь. Основа праведничества Александра Афанасьевича Рыжова («Однодум») Библия. Библия стала не просто материалом для его «умствования», она прошла через его сердце, через его совесть; сам герой говорит, что почерпнул исповедуемые им убеждения «из Священного Писания и моей совести». Он сознательно выстраивает жизненную программу и определяет нравственные ценности, ставшие его своеобразным духовным катехизисом и отвечающие как потребностям его ума, так и души. «Он (Бог) всегда со мною, а кроме его никого не страшно», «в поте лица твоего ешь хлеб твой), «мзду брать Бог запрещает», «даров не приемлю», «если иметь великое обуздание, то и малыми средствами обойтись можно», «одеваясь по простоте, я никакой в сем щегольстве пользы не нахожу», «дело не в платье, а в рассудке и совести», «ложь заповедью запрещена - я лгать не стану». И «правила, созданные им себе на библейском грунте», соблюдал и пронес «во весь почти столетний путь до могилы, ни разу не споткнувшись...». «...Он честно служил всем и особенно не угождал никому; в мыслях же своих отчитывался единому, в коего неизменно и крепко верил, именуя его учредителем и хозяином всего сущего», «удовольствие... состояло в исполнении свое го долга», служил «верою и правдою», в должности был «ретив и исправен», после вступления Рыжова в должность квартального «мало-помалу везде стал чувствовать ся его добрый хозяйский досмотр», был умерен во всем и с женой «жили в самой строжайшей умеренности, но не считали это несчастьем», «не был горд», «строгое и трезвое настроение его здоровой души, жившей в здоровом и сильном теле». Лесков задумывал своих праведников, чтобы показать пример истинной высокой нравственности, «напомнить России, как надо жить». Однодум Рыжов еще в юности решил «самому сделаться крепким, дабы устыдить крепчайших», поскольку был уверен: жизнь можно улучшить только личным примером, поступая всегда по совести. Идеал у Лескова всегда связан с представлением о добре, с представлением о том, каким оно должно быть. «У нас не переводились, да и не переведутся праведники», - начинает Н. Лесков рассказ «Кадетский монастырь» [39,46],в котором «люди высокие, люди такого ума, сердца, честности и характеров, что лучших, кажется, и искать незачем» [39,47], предстают в своей многотрудной обыденной жизни воспитателей и наставников юных кадетов. Их глубоко мудрое отношение к воспитанию содействовало становлению в воспитанниках того «духа товарищества, духа взаимопомощи и сострадания, который придает всякой среде теплоту и жизненность, с утратой коих люди перестают быть людьми и становятся холодными эгоистами, неспособными ни к какому делу, требующему самоотвержения и доблести» [39,53]. Лесковские «праведники» - люди, верящие в добрый идеал, цельные, искренние, стремящиеся к «ежедневной доблести» - способности «прожить изо дня в день праведно долгую жизнь, не солгав, не обманув, не слукавив, не огорчив ближнего...» [1,316]. Идеал всегда связан с представлением о добре, с представлением о том, каким оно должно быть. «Праведники» Лескова, великие своей человечностью, одухотворенные высоким идеалом, свидетельствуют о «праведности всего нашего умного и доброго народа». Лесковские праведники мудро учат понимать, что, живя так, человек не только внутренне изменяется сам, но и воль но или невольно светом своей любви преображает все вокруг себя; осознавать, что чем выше духовно человек, тем большие нравственные требования он должен предъявить к себе; что поле битвы Добра и Зла - душа человека и исход ее зависит от нравственного выбора самого человека, что этот «Вечный Бой» длится до последнего часа его жизни; что страдания, переживаемые им, служат уроками любви, добра и правды и способствуют совершенствованию его духовной природы. В свое время Ф.М.Достоевский утверждал: «Создается общество началами нравственными» [1,184], и эти нравственные начала закладываются в семье. Описание родного дома в романах С.Т.Аксакова («Детство Багрова - внука»), Л.Н. Толстого («Детство», «Отрочество», «Юность»), И.А. Гончарова («Обрыв») изобилуют поэзией, красотами, вдохновением. Мы понимаем, что дом - это форма для воплощения человеческой любви, и это место, где любовь отнюдь не должна прекращать свое эстетическое существование. Затухающий домашний очаг свидетельствует о глобальных изменениях в отношениях людей, поскольку история Дома - это не история архитектуры, мебели или гардероба, ведь дом — это не только жилище, но и душа человека, его семья. Идея семьи как святыни, которая дает нравственные силы человеку, отражена в «Капитанской дочке» А. Пушкина, идея семьи высоко поставлена Лермонтовым в его гениальной «Песне про царя Ивана Васильевича...». Ее защищал И.С. Тургенев в «Отцах и детях», в «Обрыве» И.А. Гончаров; за нее против неистовых нигилистов сражались Н.С. Лесков («Некуда», «На ножах»), Ф.М. Достоевский («Бесы»), Л.Н. Толстой («Война и мир», «Анна Каренина»). Но как считал тот же Достоевский, «современное русское семейство становится все более случайным семейством» [40,173]. Случайность современного русского семейства состоит в утрате его общей идеи, «связующей их самих между собою, в которую бы они сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь» [41,210]. О формировании личности в «случайном семействе» повествует роман М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». Трагедия «случайного семейства» в том, что оно выпускает в мир «случайных» людей. Мертвящая окаменелость свойственна миру семьи «Господ Головлевых»: Арине Петровне, «оцепеневшей в апатии властности» и «цепенящей» своим «ледяным взглядом» всех домочадцев; Иудушке, пораженному нравственным параличом, нравственным «окостенением» и парализующим окружающих; Балбесу, который «словно окаменел», вернувшись в усадьбу, и не умирает даже, а «околевает». Анна Петровна Головлева, властная и деспотичная, не испытывает никаких чувств к семье, ничто не связывает ее со своей семьей, в которой не осталось добрых, человеческих отношений. Все пропитано равнодушием, жестокостью, бессердечием. Муж «ей не товарищ», он для нее «ветряная мельница», «бесструнная балалайка»; «дети не затрагивали ни одной струны ее внутреннего существа». Для нее они - обуза. Требуя от детей безусловного послушания, она убивала в них всякий зародыш самостоятельности и инициативы. Частые наказания вырабатывали привычку не чувствовать стыда, легко переносить унизительное положение. «Постоянное принижение, - объясняет сам Щедрин, - встречая почву мягкую, легко забывающую... образовало характер рабский, повадливый до буффонства, не знающий чувства меры и лишенный всякой предусмотрительности. Такие личности охотно поддаются всякому влиянию и могут сделаться чем угодно: пропойцами, попрошайками, шутами и даже преступниками». Головлевы, забывшие о смысле человеческого существования, словно заражаются общей духовной болезнью, которая беспощадно, одного за другим, уносит их в могилу. Головлево — это могильный склеп, родовой морг семейства: «Все смерти, все отравы, все язвы — все идет отсюда. Здесь происходило кормление протухлой солониной, здесь впервые раздались в ушах слова: постылые, нищие, дармоеды, ненасытные утробы и проч. ...» Ненавистное Головлево наложило на них неизгладимую печать, так как выбросило их в жизнь «зауморышами», не способными ни к какому делу, безвольными в столкновении с трудностями, не способными устоять перед соблазнами праздной жизни. Оно обрекло их на обездоленность, одиночество, страдания самолюбия, надорванность души, ожесточение, замкнутость, холод и голод. Любимый сын Арины Петровны «Иудушка в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в мыслях не допускал, что тут же, бок о бок с его существованием, про исходит процесс умертвления. Он жил себе потихоньку да помаленьку, не торопясь да Богу помолясь, и отнюдь не предполагал, что именно из этого-то и выходит более или менее тяжелое увечье. А следовательно, тем меньше мог допустить, что он сам и есть виновник этих увечий». «И вдруг ужасная правда осветила его совесть...». Совесть - это связующее в человеке, держащее и удерживаемое, без нее начинается процесс неудержимого распада. В «бессовестном мире» утрачивается Цель, появляются цели: утрачивается смысл, появляется «расчет жить» [42,145]. Совесть «возвращается» к человеку, но он уже «разрушенная храмина», «ветхий человек», пустое, вытоптанное место, «нежить», «въезжий дом», нежилой человек; он дал заполнить себя злу мира и его «пьяным дыханиям». Что же осознает человек в тот момент, когда в нем говорит проснувшаяся Совесть? « Надо меня простить! - продолжал он. - За всех... и за тех, которых уже нет... Что такое! Что такое сделалось?! почти растерянно восклицал он, озираясь кругом. - Где... все...?» Слова Порфирия Владимировича воспринимаются как символ призыва Щедрина к людям, к читателям восчувствовать свое собственное существование как жизнь («простить... за себя» чувство вины за забвение самого себя) и восчувствовать чужую жизнь, как свою собственную (простить... за всех...» - чувство вины за забвение чужих жизней) [42,142]. Смысл жизни на земле в исполнении этих заветов Совести. Человек дол жен исполниться этими заветами и исполнить их. Щедрин ставит человечество перед выбором, либо человечество, изгнав Совесть, остывшее и падшее, закоченеет в «постылости», погрязнет в гнусном самоистреблении, либо выпестует оно то растущее маленькое дитя, в котором растет и совесть. «И будет маленькое дитя большим чело веком, и будет в нем большая совесть. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая» («Пропала Совесть»). Собственно, так и понимал Щедрин то «дело», выхода в которое так ждала вся русская литература. Оно означало для художника попытку зажечь все человечество единой идеей, объединить, централизовать его в усилии воплотить эту «общую идею» в жизнь. «Делом» Щедрин считал дело воплощения слова Совести в человеке и человечестве. Роман Салтыкова Щедрина, предупреждает: где неограниченная власть, - там жестокое отношение к человеку; где нет позыва к труду, - там растление личности; где труд во имя накопительства, - там духовное опустошение; где умерла духовность, - там нет близких, нет искренности, нет радости человеческого бытия. Для обретения подлинного смысла жизни, подлинного счастья, необходима активная человеческая деятельность, озаренная светом совести и добра. Русские писатели никогда не считали, что зло, жестокость, эгоистическое своеволие - нормальные человеческие проявления. И наполеоновская тема, связанная с культом сильной личности, которой все дозволено, не случайно оказалась в центре внимания Пушкина с его Германном, имеющим профиль Наполеона, Лермонтова с его «высшим судьей» над людьми Арбениным, Гоголя, у которого с Наполеоном сравнивается мошенник Чичиков. Для них «жизнь - коммерческая сделка»; (Достоевский Ф.М. «Униженные и оскорбленные»). Единственный закон их человеческого существования - цинично-эгоистическое своеволие, вседозволенность. Духовно- психологическая трагедия «Моцарт и Сальери» - исследование А. Пушкиным сильной человеческой страсти, имя которой - зависть. Зависть - страсть, иссушающая и уродующая душу Сальери. Она - причина его нетерпимости к чужому мнению, непонимания истинного предназначения человека, убежденности в своей абсолютной непогрешимости, в самодозволении судить всех и все, высказывать непререкаемые истины, выносить приговор моцартам. Зависть слепая и безжалостная подталкивает Сальери исполнить «тяжкий долг» - уничтожить Моцарта. А. Пушкин обращается к теме героя без сердца, который ставит себя выше всех, может совершить преступление, оправдывая это высокой целью. А. Пушкин один из первых затронул тему преступления, то есть преступление через евангельские заповеди. Самореализация личности, происходящая за счет уничтожения себе подобного, ведет к оправданию зла и насилия, трусости и подлости, лжи и предательства, цинизма, бездушия и безнравственности. Русская литература в лице ее лучших представителей - А. Пушкина, М. Лермонтова, Н. Гоголя, Л. Толстого, Ф. Достоевского, А. Чехова и др. — с поразительной зоркостью видела, сколько в человеке бесчеловечья, и стремилась находить в человеке — человека. Родион Раскольников в романе «Преступление и наказание» Ф. Достоевского пришел к мысли, что всякое развитие осуществлялось и осуществляется за счет кого-то, на чьих-то страданиях, жертвах и крови. Его влечет идея «сверхчеловека», которому «все позволено», который не пренебрегает жертвами и насилием. Он проводит трагический эксперимент, желая самоутвердиться, удовлетворить свое неутоленное властолюбие, свое превосходство над миллионным человеческим «стадом», которое необходимо держать в повиновении «ради его же собственного блага». Раскольников пока еще не осознает тупиковость своей теории, отвергающей незыблемый нравственный закон, суть которого в том, по словам М. Туган-Барановского, что «всякая человеческая личность есть верховная святыня совершенно независимо от того, каковы моральные достоинства этого человека, никто не может быть средством в руках другого, а каждый составляет цель в себе...» [43,127]. Достоевский показывает, что преступление, замысленное как требование безграничной свободы, оказывается в конечном счете совершенной несвободой. «В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода - лишь в одолении себя и воли своей, так, чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведет лишь к рабству вашему» [40,62]. Убийство приобщило Раскольникова к миру зла, которое привело его к ощущению «разомкнутости и отъединенности от человечества». Преступление Раскольникова - это «бытие в произволе» [11,48]. Именно поэтому героиня русской классической прозы, робкая, кроткая Соня, приводит Раскольникова, незаметно, устремленностью своей чистой души и жизни к осознанию важных вечных истин. И Раскольников увидел самое главное в Сониной душе — наполненной христианским светом - понимание, милосердие, веру, способность страдать. Благодаря страданию искореняются в душе человека гордыня, эгоистическая самоудовлетворенность, зависть и злоба. А страдание, считает Ю.Н. Сохряков [32], понималось русскими классиками как одна из форм приобщения человека к духовному состоянию, как средство становления личности. Не случайно в русском языке понятия страдание и сострадание тесно связаны между собой. Страдание - это страдание вместе с другими, сочувствие другому в его бедах и несчастьях. Сострадать - значит брать на себя часть чужих страданий. Сострадание переводит восприятие жизни на общечеловеческий уровень; «сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества». Это и «закон бытия» каждого, кто считает себя человеком. Вот почему «поднимать уровень образования в нашем любезном отечестве всегда значит поды мать и уровень сострадания... по крайней мере, доселе всегда так было». (Достоевский Ф.М.) Именно «русской литературе свойственны сострадательность и человечность, которые поразили весь мир» [44,390]. У героев Толстого, Достоевского, Чехова и других русских писателей страдание никогда не пробуждалось верой в собственную исключительность, в превосходство над другими; оно порождалось глубокой внутренней работой, поисками осмысленных форм жизни и необходимостью духовно-нравственного совершенствования. В. А. Жуковский видел смысл жизни в «распространении идей, благодеятельных для человечества... совершенствующих душу» [1,148]. В элегии «Сельское кладбище» (1802) милосердное отношение к простому труженику позволило эпическому герою сформулировать свое жизненное кредо, программу самосовершенствования, пронизанную высоким гуманистическим пафосом: всегда следовать голосу совести и чести, не раболепствовать перед сильными мира сего, не прельщаться лестью и не служить своей гордыне, не быть жестоким и равнодушным к тем, кто страдает, ценить в жизни не успех, славу, наслаждения, а добросердечие, отзывчивость, способность чувствовать чужую боль, готовность прийти на помощь нуждающемуся в ней [45,94]. Каждый герой Л.H. Толстого по-своему ищет гармонию, по-своему проходит путь поиска истины, в котором процесс не менее важен, чем результат. «Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие - душевная подлость» [46,493]. Вместе с героя ми ищет ответы на вечные вопросы и автор. «Художник для того, чтобы действовать на других, должен быть ищущим, чтоб его произведение было исканием» [46,128]. Нравственные искания каждого из героев индивидуальны. Но есть и то, что их объединяет: жизнь заставляет каждого из них постоянно пересматривать свои взгляды, убеждения, выработанные ранее, на новых этапах нравственного развития подвергаются сомнению и вытесняются другими. Новый жизненный опыт разрушает веру в то, что не так давно казалось незыблемой истиной. Нравственный путь героев романа — это смена противоположных циклов духовной жизни: вера сменяется разочарованием, за которым следует обретение новой веры, возвращение утраченного смысла жизни. Русские писатели считали, что «совершенствование, работа с самим собой...победа именно над собой, а не над противником является главной целью... ибо считается, что «преодолевший себя становится непобедим»». [47,59]. Русская классическая литература стремилась к созданию образа «положительно прекрасного человека» (Достоевский), испытывающего благоговейное отношение к жизни, неразрывной связи человеческой жизни с прошлым - многовековой историей предков, обычаями, жизненным укладом, обладающего чувством Родины, без которого бытие человека «становится неестественно, немыслимо, невыносимо» (Достоевский Ф.М.) Еще В.А. Жуковский обратился к процессу «возвращения» национального прошлого, его переосмысления, активного возрождения и «сохранения прошлого, процесса открытия нового в старом, накопления культурных ценностей». Творчество Жуковского - это движение к созданию «самобытной оригинальной национальной литературы, проникнутой духом, взглядом, мышлением своего народа» [48,310]. Жуковский, обращаясь к прошлому, находил в нем новые источники вдохновения. Ими становятся героические и этические произведения фольклора, отражающие полное драматизма русское средневековье, национальный быт и нравы в их нравственно-историческом и этнографическом освещении; русский характер в его историческом своеобразии. Жуковский... открыл путь для создания характеров, ориентированных на самобытные образы прошлого, «озаренные» идеей национально-освободительной борьбы, защиты Отечества, идеями соратничества, духовного сплочения народа [1,156]. Именно Жуковский остро ощутил необходимость познания общечеловеческого в сфере национального и умения видеть в национальном - общечеловеческое. Когда русская эмиграция искала центр, который смог бы объединить всех, духовный центр, который содержал бы в себе высший смысл назначения России на земле, выражал чувство национального достоинства, чести и смог дать шанс на равноправие с богатой культурной Европой, то этим центром стал русский европеец А.С. Пушкин. И не Западу, а русским он был нужен, для русских он оправдание их надежд на достойное будущее [11,180]. И сегодня нельзя не согласиться с Д.С. Лихачевым в том, что «Пушкин - это гений, сумевший создать идеал нации. Не просто «отобразить», не про сто «изобразить» национальные особенности русского характера, а создать идеал русской национальности, идеал культуры» [49,306]. Но еще Ф.М.Достоевский в очерке «Пушкин», говоря о «всемирной отзывчивости» и «всечеловечности» поэта, писал: «Будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловеческой и всесоединяющей...» (Ф.М.Достоевский). В этой связи интересна статья О.С. Соиной «Судьба Пушкина и судьба России», в которой она дает интерпретацию «всечеловечности» русского национального самосознания. Человек, обладающий им, «представляет собой поистине уникальную способность... вмещать в своем самосознании основные культурно- исторические и национально-художественные типы Европы в их творческой одномоментности, ни в коей мере не утрачивая при этом избирающей самостоятельности творческой воли, неподкупности мысли и духа» [50,6]. Он, обладая не только даром эмпатии, но и потребностью сопереживать и сочувствовать, выступает как «гармонизирующее равновесие, казалось бы, поляризованных стихий, как некий сложноорганизованный космос.,. объединяет их (культурно-исторические типы), не растворяя друг в друге; примиряет их, не унижая и не подавляя» [50]. И как всякий человек проживает не чужую, а свою жизнь, так и национальная целостность каждая - свою, а не чужую историю, себе присущую. Некое «призвание, (Пред)Назначение, судьба ощущаются: тяга (спереди) и подталкивание (сзади) к самореализации своей сути... Это родник-источник, откуда выбиваются на световую поверхность явлений и слов фонтаны-гейзеры национальных мифов - образов-символов, притч, в которых страной и народом сократов труд «познай самого себя» осуществляется. Некое самопредставление о себе, своей сути, цели и смысле существования. И как человек без самосознания и самолюбия, доСТО-ИНства, так и национальный организм без такового самосознания («национальная гордость») бездыханен, никчемен, уныл - и опадает» [51,123-137]. Чувство Родины - это одно из проявлений духовности, которая делает человека личностью, а нацию — народом. Россия - это «национальный сосуд Духа Божия, это наш родной алтарь, и храм, и освященный им кровный дедовский очаг. И потому «Родина» для нас не предмет бытового пристрастия, а подлинная святыня... Нельзя погасить в себе эту святыню. Ею надо жить. За нее стоит бороться и умереть» [52,213]. Любить Родину - это значит «воспринимать Россию сердцем, видеть любовию ее драгоценную самобытность...» [53,11], «верить в Россию так, как верили в нее все русские великие люди, все ее гении и ее строите ли» [53,11]. Слова «родина», «народ», «природа» - родственные, однокоренные слова, обозначающие единый соборный организм. А.С. Пушкин в последнем письме Чаадаеву от 19 октября 1836 г. написал «Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме наших предков, такой, какой нам Бог ее дал» [54,341]. М.Е. Салтыков-Щедрин писал: «Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России...» [55,87]. Эти слова — центр всего творчества писателя, гнев и презрение которого рождались из суровой и требовательной любви к Родине, из выстраданной веры в ее творческие силы. В творчестве М. Лермонтова Родина - это раздумья о странной любви, главное в этом чувстве не то, что принято считать основанием патриотизма (гордость за историю страны, сознание ее силы, обеспечивающей покой великой державы...). М. Лермонтов нашел новые звуки и краски, нашел новые слова, такие простые и обыденные, для выражения той «странной любви», которая привязывала его к родной земле...: «Но я люблю - за что - не знаю сам, Её степей холодное молчанье, Её лесов безбрежных колыханье, Разливы рек её, подобные морям...» Чувство гордости и восхищения, одухотворяющее эти картины, как-то незаметно вбирают в себя сострадание («Дрожащие огни печальных деревень»), но это сочувствие чему-то очень близкому, любимому, навсегда вошедшему в жизнь поэта. Любовь к России безбрежных лесов, проселочных дорог, к России мужицкой - вот что было главным в «странной любви» М. Лермонтова. Образ родной земли, России - один из главных в произведениях JI. Толстого. Поэтому так просторны и прекрасны пейзажные описания и картины того, что принято называть «бытом» - в его буднях и праздниках, таких, как именинный обед, святочное гаданье. Л. Толстой мечтал научить читателей «полюблять жизнь». По убеждению Л. Толстого, любить свою Родину, свой народ не означает неприятия всего остального. Мир, вселенная обязаны подчиняться братству всех людей. Именно русскому национальному духу и русским людям присущи всеохватность, доброжелательность, широта, открытость, общежительность. Чувство Родины в произведениях русских классиков формируется образом жизни, сознательным жизнетворчеством, нравственным поступком, деятельным сопереживанием, ответственным отношением к своему призванию, «спасительным недовольством собой» (А. Ухтомский), «постоянным усилием стать человеком» (М. Мамардашвили). Чувством национальной гордости за историю своих предков наполнены произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Лескова, Толстого и др. Писатели видят в истории России величие духа русского человека, прославляют его патриотизм, героизм, гражданственность, любовь к Отечеству. Русская классическая литература ставит фундаментальные вопросы бытия, исследует изначальные нравственные основы человеческой жизни, ищет исходные духовные ориентиры, формирует ценностно-смысловые установки (Айзерман Л.С.). «Величие русской литературы - в высоте ее взгляда... Русская мысль тогда в вопросах бытия человека сказала так много, что могла бы считаться катехизисом новейшего времени» [56,8-9]. Всепроникающий этический пафос русской литературы был следствием неистребимой устремленности ее творцов к идеалу. «Эстетический идеал - часть общекультурного идеала, социального, нравственного и познавательного. Истина, добро, красота - три ипостаси идеала. Испокон веку в словах этих воплощалось представление о высших духовных ценностях» [57,154-159]. Достоевский утверждал, что жизнь человека немыслима без идеалов. «Необходимо, напротив, дать более ходу идее и не бояться идеального... Идеал ведь тоже действительность такая же законченная, как и текущая действительность... Без идеалов, то есть без определенных хоть сколько-нибудь желаний лучшего, никогда не может получиться никакой хорошей действительности. Даже можно сказать положительно, что ничего не будет, кроме еще пущей мерзости» [58,76,179]. Говоря об идеалах, русские писатели имели ввиду веками вырабатывавшиеся в народной среде качества, которые не подлежат пересмотру: совестливость, свобода, трудолюбие, честность, сострадание, доброта. Именно они составляют суть непреходящих общечеловеческих ценностей. Даже отрицательные персонажи произведений подлинных художников вселяют в человека надежду и веру. «Да не подумает, однако ж, читатель, что мы требуем от писателя изображения людей идеальных, соединяющих в себе все возможные добродетели; нет, мы требуем от него совсем не людей идеальных, а требуем идеала. В «Ревизоре», например, никто не покусится искать идеальных людей, тем не менее, однако ж, никто не станет отрицать и присутствие идеала в этой комедии. Зритель выходит из театра совсем не в том спокойном состоянии, в каком он туда пришел; мыслящая сила его возбуждена; бок о бок с запечатлевшимися в его уме живыми образами возникает целый ряд вопросов, которые... служат исходным пунктом для умственной работы совершенно особой и самостоятельной» [59,185]. Русские писатели были убеждены, что настоящее искусство должно пробуждать в человеке устремленность к жизни, какой она должна быть. Современность русской классики, ее злободневность — в ее опыте, который приобретает сегодня особый смысл. «Мы можем спорить с Толстым о решении им многих других проблем человеческой жизни. Но как бы мы ни спорили с ним, как бы резко ни отвергали его «ответы» на поставленные им «вопросы», само отношение Толстого к этим вопросам, т.е. поискам ответов на них, не может не ото зваться в нашей душе животворным катарсисом ее нравственного обновления» [60,153]. И не готовые ответы находим мы у классиков - а опыт искания ответов: «Вот где учишься жить. Видишь различные взгляды на жизнь, на любовь, с которыми можно ни с одним не согласиться, но зато свой собственный становится умнее и яснее». Эти слова, сказанные Львом Толстым, имеют универсальный смысл. На методологическом, мировоззренческом уровне важнейшей предпосылкой (условием) пре одоления духовного кризиса и формирования культурной идентичности и толерантности является воссоздание в сегодняшней культурной жизни тех духовных ценностей, которые составляют ядро русской классической литературы. Русская литература XIX века продолжает «осуществлять свою освободительную функцию, оживляя в... в сознании такие вечные понятия, как добро и зло, идеи греха, покаяния, рока, Бога и свободы [11,15]. Ведь сегодня художественные произведения классиков - взаимопроникновение ценностных миров автора и читателя, интеграция познания и самовоспитания: «Волна сознания должна уметь обнаруживать другого человека, находить в нем свою границу, а затем, обогащенная опытом собеседования, сопереживания, сострадания, образами, знаниями, культурными артефактами, возвращаться к своему владельцу как ресурс для его становления как Человека» [61,41-44]. В русской литературе в целом отражено ценностно-нормативное ядро русской культуры, которое наряду с национальным, обусловливает наличие в литературных произведениях русских писателей глубокого духовно-нравственного, общечеловеческого потенциала, выраженного в особом понимании таких ценностных, этических категорий, как добро и зло, свобода, совесть, сострадательность, соборность, социальная ответственность любовь к Родине, патриотизм и т.д.
Литература:
|