47 груши! уж большие. Какие волосы, какие груди! Встречаются рыжие совсем. Были в театре. Гармония; он нас поразил своей красотой. Тенор сильный, и все голоса подобраны ровно. Давали Отелло. Вот бы нам такого тенора» [4. Т. 10. С. 391–392]. Не без влияния впечатлений от заграничного путешествия, усилившего внимание к проблемам национального своеобразия народов Европы и России, в 1860-е гг. Островский создаёт пьесы на исторические темы, отмеченные большим эпическим масштабом и представляющие собой опыты в жанре хроники. Он пишет целую серию драматических хроник: «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» (1-я редакция 1861, публ. 1862; 2-я редакция, публ. 1866), «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (1866, публ. 1867) и «Тушино» (1866, публ. 1867). Можно полагать, что масштаб «Великого банкира», захватывающий наполеоновскую эпоху на её начальных и заключительных этапах, дававший возможность показать историческое движение в Европе, соответствовал интересам Островского, углубившегося в вопросы истории. В 1866 г. драматург создаёт историческую хронику «Тушино», в которой представлено смутное время России начала XVII в., когда «тушинский вор» Лжедмитрий II стал посягать на престол царя Василия Шуйского. Островского занимает эпоха смутного времени не столько с точки зрения историкополитической проблематики, сколько с точки зрения влияния политических процессов на жизнь и судьбу отдельных людей. Островский рисует психологическое состояние народа в условиях нестабильности, полной невозможности понять, кто прав, кто виноват. Изображение кризисного времени для драматурга открывало возможность поставить проблему личности на историческом фоне. Такую попытку показать судьбу человека в момент ломки исторической эпохи Островский увидел в «Великом банкире» И. Франки. Характерно, как перекликаются реплики московского дворянина Дементия Редрикова, отца Максима и Николая Редриковых из «Тушино», и Натана из «L’origine di un gran banchiere o un milione pagabile a vista»: «Тушино» «L’origine di un gran banchiere o un milione pagabile a vista» Дивимся мы не мало, что за время Пришло на нас. Не диво бы чужие, А то своя же братья, нашей веры; Крещеные, – идут с Лисовским паном: Не то что сброд, голодные холопья, В них Бога нет и с них взыскать нельзя, А свой же брат – дворяне [4. Т. 6. С. 128]. Libertà! fratellanza! Possano queste parole essere auspici di un'era nuova, e valere per tutta l'umanità ! Se esse suonano il vero, non più oppressione di gentili sopra israeliti, o, locchè è più dura legge, d'israeliti su israeliti !3 [3. Р. 12]. Избранные ситуации, когда свои воюют против своих же, позволяли более ярко показать психологические коллизии. Как известно, изначально стимулом к историческим событиям, как в России, так и в Европе, было стремление к равенству, но результатом насаждающегося «равенства» стал разбой и разочарование, когда освободители становятся избавителями с паролем «и кошелёк и жизнь» [4. Т. 9. С. 104], а «люди прячутся от людей, как звери от собак» [Там же. С. 100]. Смута имеет одинаковое проявление независимо от нации. Таким образом, интерес Островского к проблемам истории и человека в её движении во многом предопределил внимание драматурга к пьесе И. Франки. Обращение к исторической теме у Островского связано с глубоким пониманием национального и народного. Драматург в критическом разборе романа Ч. Диккенса «Домби и сын» (1847) отмечал: «Для того, чтобы быть народным писателем, мало одной любви к родине, – любовь дает только энергию, чувство, а содержания не дает; надобно еще знать хорошо свой народ, сойтись с ним покороче, сродниться» [4. Т. 10. С. 524]. В письме к Ф.А. Бурдину от 25 сентября 1866 г. Островский сообщал: «Современных пьес я писать более не стану, я уж давно занимаюсь русской историей и хочу посвятить себя исключительно ей – буду писать хроники, но не для сцены; на вопрос, отчего я не ставлю своих пьес, я буду отвечать, что они не удобны» [Там же. Т. 11. С. 228]. Размышляя о положении драматического искусства в 1881 г., А.Н. Островский писал: «Еще сильнее действуют на свежую публику исторические драмы и хроники: они развивают народное самопознание и воспитывают сознательную любовь к отечеству. <...> Историк передает, что было: драматический поэт показывает, как было, он переносит зрителя на самое место действия и делает его участником события» [4. Т. 10. С. 138]. Создание жанра хроники на материале отечественной истории у Островского основывалось на традициях драматургии Пушкина: «Я беру форму “Бориса Годунова” – писал Островский по поводу хроники “Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский”». По признанию А.С. Пушкина, он «расположил свою трагедию по системе отца нашего Шекспира» [5. Т. 11. С. 66]. Иностранный исследователь Э. Брентон отмечал: «Самая большая дань Пушкина – разумеется, “Борис Годунов”, кажущийся почти что сознательным переиначиванием Шекспира. Исполненный раскаяния узурпатор Борис по прямой линии восходит к Генриху IV, так же как Юродивый напоминает шута короля Лира. Волнующаяся толпа, бояре, Борисовы стрельцы – все это придает пьесе узнаваемый облик шекспировской хроники» [6. С. 219]. В связи с вопросом о литературной традиции в хрониках Островского и переводимой им хроники «Великий банкир» следует указать на одну особенность впечатлений Островского от Франкфурта и на
RkJQdWJsaXNoZXIy ODU5MjA=