И. Шмелев и К. Бальмонт ![]()
Нельзя не заметить схожести их судеб в эмиграции, нельзя не отметить, что единственной отрадой и Бальмонта и Шмелева за границей оставалась возможность вспоминать, мечтать и "петь" о России. Нельзя, наконец, не сказать, что эмигрантские стихи Бальмонта о Родине для поэзии русского зарубежья столь же значимы, как для прозы «Богомолье» и «Лето Господне» Шмелева. Предлагаем вашему вниманию, с небольшими сокращениями, статью из журнала «Наследие». Литературная ситуация не может быть неподвижной; она зависит от внешних — исторических и общественных! — обстоятельств и меняется в соответствии с ними. Вчерашние союзники становятся непримиримыми врагами; противники заключают тесный союз. Подтверждение этому — многолетние отношения Бальмонта и Шмелева. Два видных русских писателя, принадлежавшие до революции к противоположным литературным лагерям, поэт и прозаик, «декадент» и «реалист», сближаются в эмиграции, становятся близкими друзьями, единомышленниками. ![]() Их личное знакомство и переписка, их статьи и отзывы друг о друге — часть литературной истории русского зарубежья. К сожалению, далеко не все документы уцелели или, по меньшей мере, обнаружены до сего дня. Это относится, прежде всего, к письмам Шмелева; они пропали, как и многое другое, после смерти Бальмонта в Нуази-ле-Гран, пригороде Парижа, в декабре 1942 г. (О том, как дорожил Бальмонт дружбой со Шмелевым, как важна была для него возможность общаться /хотя бы в письмах!/ с писателем, можно понять из одной фразы его письма к Ивану Сергеевичу: «А письма Ваши мне — как светляки в лесу. Радуют, горят, переливаются, дают знать мне, что я не вполне один»). Однако письма самого Бальмонта сохранились, и притом, насколько можно судить, — полностью. В течение долгих лет они находились в архиве Шмелева, опекаемом первоначально Ю.А. Кутыриной, а после ее смерти — Ивом Жантийомом, ее сыном (весной 2000 г. архив Шмелева вернулся — вместе с его прахом — на родину). Письма Бальмонта к Шмелеву, а также ряд иных материалов, в том числе и печатных, позволяют восстановить историю их дружбы достаточно подробно и полно... ... Бальмонт покинул Россию в июне 1920 г. Вместе с ним уехали Елена Цветковская (его жена), дочь Мирра и А.Н. Иванова. Поселившись в Париже, поэт, по своему обыкновению, стремится на лоно природы, ищет творческого уединения на берегу Атлантического океана. В 1921-1922 гг. он живет в Бретани (Сен-Брэвен-ле-Пэн), в 1924 г. — в Нижней Шаранте (Шателейоне), в 1925 г. — в Вандее (Сен-Жиль-сюр-Ви) и, наконец, до поздней осени 1926 г. — в Жиронде (Лакано-Океан). 2 ноября 1926 г., покинув Лакано, Бальмонт с женой отправляются в Бордо; здесь они живут несколько дней, пытаясь снять дом в местечке Оссегор на берегу океана, где поэт собирается провести зиму. Именно на пути в Оссегор и происходит в ноябре 1926 г. его «историческая» встреча со Шмелевым, о которой Бальмонт рассказывает в одном из очерков: «Дорога на Юг, в соседство Биаррица, туда, где уже начинают чаровать Пиренеи. Там, по соседству с Оссэгором, в Капбретоне, я знал, живет И.С.Шмелев, наш славный повествователь. К вечеру мы доехали до узловой станции Лабен. Во время пятиминутной остановки поезда магически я встретился со Шмелевым, который уезжал из Капбретона в Париж, в Севр. “Оставайтесь лучше в Капбретоне, — стала советовать нам его супруга, — там дешевле, а так же живописно”. Шмелев ласково и мудро молчал. Как художник-психолог он, конечно, фаталист и знал, что от Судьбы не уйдешь. Мы действительно поселились через несколько дней в Капбретоне». ![]() Бальмонт и Шмелев виделись после этого в Париже, но не более двух-трех раз, и притом — случайно, мельком. «Мы еще не подошли друг к другу вплоть, до близи души и души...». Настоящее их знакомство начинается именно с той «магической» встречи на полустанке меж Оссегором и Капбретоном. Если Бальмонта неудержимо манило к себе океанское побережье, то Шмелев, оказавшись во Франции, облюбовал Ланды (так называется южная ее область, прилегающая к Испании) — прежде всего потому, что этот лесистый край напоминал ему о России. Начиная с 1924 г. Шмелевы ежегодно отдыхали в Ландах. Весну и часть лета 1924 г. Шмелевы проводят в Оссегоре; затем переезжают в соседний Капбретон. Эти места, еще мало обжитые в то время русскими дачниками, очаровывают Шмелева. «Вы и представить себе не сможете, до чего здесь необычайно! — восторгается Шмелев в письме из Оссегора 10 мая 1924 г. — Ну, Океан — и в Калужской губ[ернии]. Сосн[овые] леса, смола горючая льет с лесов, а этих лесов на песках — сотни klm. И тишина-а-а-а... А Океа-а-а-а-н. И Солнце тонет в нем. Дважды в день оно навещает нас. Идет-струится по пескам, заполоняет озеро песку — и озеро в лесах, под солнцем, наше, родное, калужское...». И в другом письме: «Тут — Калуга! Таруса!». В т ![]() Шмелеву, бесспорно, удалось передать Бальмонту свое восхищение Капбретоном. Расставшись со Шмелевыми и прожив затем неделю в Оссегоре, поэт подыскивает для себя и своей семьи пристанище и надолго становится капбретонским жителем. «Бальмонт снял vill’у в Capbret[on] на цел[ый] год. В восторге», — сообщает Шмелев 11 декабря 1926 г. А.И. и К.В. Деникиным. Бальмонт действительно был «в восторге». Живя в Капбретоне вплоть до конца 1931 г. (с длительными перерывами), он, в отличие от Шмелева, проводил на лоне природы не только летние, но и зимние месяцы. Очарованный этим уединенным и тихим местом в южной Франции, где осень незаметно становилась весной, Бальмонт посвящал ему стихотворения и очерки, с любовью писал о нем в своих «письмах из Франции», которые в течение ряда лет помещал в рижской газете «Сегодня». Именно здесь, в «деревенской тишине» Капбретона, Бальмонт и Шмелев регулярно общаются в конце 1920-х — начале 1930-х гг.: посещают друг друга, совершают долгие совместные прогулки, принимают гостей. Подлинно дружеские отношения завязываются между ними летом и осенью 1927 г. («...мы вместе, добрыми соседями, провели счастливое творческое лето и долгую, в лето новое превратившуюся осень...» — писал Бальмонт). То же повторяется каждый год. А затем, расставшись (Шмелевы на зиму возвращались в Севр под Парижем), ведут оживленную переписку. Ее неизменный фон — «зеленый Капбретон», утопающий в сосновых лесах на берегу Атлантического океана. К тому времени как писатели встретились на юге Франции, каждый из них уже имел определенный опыт жизни в изгнании, причем Бальмонт — несоизмеримо больший, нежели Шмелев. Пребывание во Франции, начиная с 1920 г., было для поэта второй эмиграцией. Опасаясь расправы над собой за свои левые взгляды и антиправительственные выступления, Бальмонт оставил Россию в самый разгар первой русской революции и провел во Франции, нередко совершая путешествия в другие страны, семь с лишним лет (1906–1913). Тогда он спасался от ненавистного царизма; теперь — от столь же ненавистных большевиков. Совершенно иначе сложилась судьба Шмелева, который в революции 1905 г. — в отличие от Бальмонта! — занимал стороннюю позицию, да и путь его в русской литературе едва лишь начинался в те годы. Настоящая слава пришла к Шмелеву в 1910-е гг. — после повести «Человек из ресторана» (1911). Писатель исключительной честности и нравственной чистоты, Шмелев, естественно, не мог принять Октября; пытаясь укрыться от смутного времени, он вместе с семьей уезжает в 1918 г. в Крым. Однако дальнейшие события, в особенности — «красный террор», жертвой которого стал сын писателя, заставили его покинуть родину (осенью 1922 г.). Видение и понимание того, что произошло в России и с Россией, или сближало русских людей после 1917 г. или, напротив, разводило их в разные стороны. Бальмонт и Шмелев оказались единомышленниками. Неприятие большевизма, боль за поруганную страну, вера в ее будущее, желание помочь ей, насколько возможно, — эти духовные устремления, общие для Бальмонта и Шмелева, послужат основой их тесной многолетней дружбы. В эмиграции Бальмонту и Шмелеву приходится — волею обстоятельств — постоянно пробовать силы в ранее им не свойственном жанре — публицистике, причем оба проявляют себя как яростные неутомимые полемисты. О своем отношении к советской России Бальмонт недвусмысленно заявил вскоре после того, как выехал из страны. «Русский народ, — писал он в начале 1921 г. — воистину устал от своих злополучий и, главное, от бессовестной, бесконечной лжи немилосердных, злых правителей». Тогда же им была напечатана статья «Кровавые лгуны» — о перипетиях собственной жизни в Москве 1917-1920 гг. В эмигрантской периодике то и дело появляются в 1921-1922 гг. его непримиримые поэтические строки об «Актерах Сатаны», об «упившейся кровью» русской земле, о «днях унижения России», о «красных каплях», ушедших в русскую землю, и т. п. Ряд этих стихотворений вошел затем в сборник «Марево» (Париж, 1922) — первую эмигрантскую книгу поэта, проникнутую глубочайшим трагизмом («Мутное марево, чертово варево...» — первая строка стихотворения, определившего название сборника). Представитель «старшего» поколения русских символистов, «перепевающий» якобы себя и многими заживо похороненный как поэт, Бальмонт в те годы начинает звучать по-новому. В его стихах, написанных после 1917 г., появляются уже не «мимолетности», а подлинные, глубокие чувства: гнев, горечь, отчаяние. Свойственные его творчеству капризные «прихотливости» вытесняются чувством огромной всеобщей беды, вычурные «красивости» — строгостью и ясностью выражения. Не менее открыто заявлял о своей позиции и Шмелев. В письме к литературному критику и видному в то время партийцу Н.С. Клестову-Ангарскому, под поручительство которого он выехал из Москвы, Шмелев, объясняя свое решение не возвращаться в Россию, писал: «… я не могу принять даже доброго слова от той власти, именем которой столько ужасного совершено». О том же писал Шмелев и в своих страстных обличительных статьях, которые — начиная с 1924 г. — появляются в эмигрантской печати. «Факт изнасилования и убийства великой страны народа — налицо, — писал Шмелев в статье «Убийство» (1924), вспоминая о событиях 1917 г. — Факт десятков миллионов слепо и зверски отнятых человеческих жизней, — лучших молодых жизней, — и миллиардных богатств имущества и культуры, собранных тысячелетним трудом России, не может быть возмещен ничем. Он, этот памятник растления и убийства России, станет отныне памятником, поставленным героям от социализма, памятником из человеческих трупов, позора и нищеты...». Новую, советскую Россию и Бальмонт и Шмелев не уставали противопоставлять той стране, которую оба знали и любили всем сердцем, на духовное освобождение которой страстно надеялись. К ней, ее прошлому, природе и языку, так или иначе, обращено оригинальное творчество Бальмонта 1920-1930-х гг. Темы «Марева» продолжаются в сборниках «Мое — Ей. Поэма о России» (Прага, 1924); «В раздвинутой дали. Поэма о России» (Белград, 1929); «Северное сияние. Стихи о Литве и Руси» (Париж, 1931); «Голубая подкова. Стихи о Сибири». (Alatas, Connecticut, [USA, 1936]). «Я хочу России. Я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного», — писал Бальмонт Е. А. Андреевой. Поэта тянуло обратно в Россию и, склонный поддаваться сиюминутному настроению, он не раз высказывает в 1920-е гг. желание вернуться на родину. «Я живу и не живу, живя за границей, — пишет он поэту А. Б. Кусикову 17 мая 1922 г. — Несмотря на все ужасы России, я очень жалею, что уехал из Москвы». Видимо, в какой-то момент Бальмонт был близок к тому, чтобы совершить этот шаг. «Я совсем было решил вернуться, но опять все в душе спуталось», — сообщает он Е.А. Андреевой 13 июня 1923 г. В своих письмах, статьях и стихах Бальмонт неизменно тоскует о России, болезненно переживает разлуку с ней. «И все пройдя пути морские, / И все земные царства дней, / Я слова не найду нежней, / Чем имя звучное — Россия», — признается он в стихотворении «Она». Все это в равной и, может быть, даже большей степени относится к Шмелеву («...сердце Шмелева пронзено больнее, чем мое...» — считал Бальмонт). Все, что он думал и писал в эмиграции, было неизменно обращено к родному, к народной душе, к будущей свободной России. Он жил и работал во имя этой заветной цели. «Я знаю, чую народ и его глубокое, — писал Шмелев А.В. Карташеву 1 октября 1923 г. — […] Надо, найти, получить Россию. Я верю в ее Воскресение, но надо его дождаться, его ускорить». «Он молитвенно любит Россию и ее судьбы. Душа Шмелева — град Китеж. С ним помнишь, что Россия вновь будет Россией», — такими словами заканчивает Бальмонт одну из своих статей о Шмелеве. Следует сказать, что глубокое отвращение к большевизму отнюдь не делало ни Бальмонта, ни Шмелева поклонниками западного уклада жизни. Напротив, Европа 1920-х гг. вызывала в обоих скорее горькое чувство своим рациональным прагматизмом, своей «бездуховностью». Каждый из них ощущал себя достаточно отчужденным от европейской «деловитости» и «суеты». «Странные люди — европейские люди, странно неинтересные. Им все нужно доказывать. Я никогда не ищу доказательств», — писал еще в 1907 г. Бальмонт, романтик, влюбленный в Природу и всегда стремившийся из больших городов, от «цивилизации» к примитивному — «естественному»! — укладу жизни. «Европеизмом» тяготился и религиозно настроенный Шмелев, внутренне устремленный к «невидимой» и «народной» России. «Счастливы писатели с душой крепкой, — писал Шмелев В.Ф. Зеелеру 10 февраля 1930 г. — А у меня она вся изранена, вся прорвана. Воздуха мне нет, я чужой здесь, в этой страшной шумом Европе. Она меня еще больше дырявит, отбивает от моего. Хоть в пустыню беги — на Афон — ищи Бога, мира, покоя души». Не слишком жаловали Бальмонт и Шмелев и русскую эмиграцию в целом — их обоих как людей творческих раздражала «партийность», поверхностность, «интеллигентское», как им казалось, самомнение многих ее представителей и т. п. ![]() В программной статье «Душа Родины» Шмелев поддержал чуждого ему «демократа» Милюкова, осудившего Лигу прав человека за признание большевизма. «Да, невесело все, так невесело, — писал Шмелев Зеелеру 1 августа 1933 г. — […] Я как будто все еще продолжаю быть — имею честь быть писателем русским?! Но скоро, кажется, негде будет голову преклонить: вся и все решили окончательно опоганиться и принять в объятия убийц России... где ж тогда пребывать-то? Чтобы зрелища-позорища сего не видеть?! Куда бежать? Где — людей искать, с кем можно было бы жить, от кого кров принять было бы не горько?!». Конечно, настроения такого рода, владевшие и Бальмонтом, и Шмелевым, во многом сказывались и на их психическом состоянии, усугубляя ощущение тоски, безнадежности и, в особенности, — одиночества на чужбине. И все же главным, что сближало писателей, была, разумеется, не столько «политика», сколько схожесть литературных вкусов. Несмотря на противоположность манер и жанров, в которых они творили, их объединяли довольно близкие взгляды на поэтическое слово — каким оно должно быть. В отечественной прозе они предпочитали одних и тех же авторов (Аксаков, Гоголь, Достоевский, Лесков). И, что особенно важно, — они шли в литературе, так сказать, навстречу друг другу. В поэтической манере Бальмонта появлялось с годами все больше ясности, простоты, естественности. Прозе Шмелева, с другой стороны, всегда была свойственна певучесть, ритмичность, звучность. Не случайно Шмелев столь тонко чувствовал поэзию и мог сам — при желании — писать стихи (его переписка с Бальмонтом содержит несколько удачных образцов). Любовь к русскому языку связывала их особенно тесно. Влюбленный в родную речь, Бальмонт посвятил русскому языку стихи и статью (1924), с любовью и упоением писал о нем в очерке «Элементарные слова о символической поэзии» (1900), в книге-трактате «Поэзия как волшебство» (1915) и др. Ему, поэту, свойственно было эмоционально переживать то или иное словосочетание, находить прелесть и звучность в самом обыкновенном, казалось бы, русском слове. Посылая своей дочери Нине Бруни несколько своих стихотворений, Бальмонт писал ей 19 августа 1925 г.: «Ты почувствуешь, как я всегда люблю Россию, и как мысль о нашей природе владеет мною. Иногда я лягу на кушетку или на постель, закрою глаза — и вмиг я там. Слышу, как пахнет наш бессмертный лес, слышу ветер, шелест, ощупь листвы и зыбь лесных вершин. Одно слово “брусника” или “донник” вызывает в моей душе такое волнение, что одного слова достаточно, чтоб из задрожавшего сердца вырвались стихи». Шмелев, в отличие от Бальмонта, не писал о родном языке трактатов и очерков, но был воистину «мастером», неизмеримо обогатившим русскую литературную речь. Бальмонт не уставал восхищаться словотворчеством своего друга, признавался, что читал его произведения, «услаждаясь отменно русским и завлекательно звучащим языком», называл его «самым русским из современных русских писателей». «Шмелев столь русский — и только русский, — писал Бальмонт, — что как писатель и как человек он может в этом быть сближаем разве с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, — та же крепость, напевная чара и первородность языка, и та же способность остро видеть и четко чувствовать лишь русское, в природе ли, в душе ли человека. ... Среди зарубежных русских писателей И. С. Шмелев — самый русский. Ни на минуту в своем душевном горении он не перестает думать о России и мучиться ее несчастьями». Высокую — высочайшую! — оценку Шмелева-писателя Бальмонт дал во многих своих отзывах — устных и письменных, стихотворных и прозаических. Приведем еще один, неизвестный. В неопубликованной статье «Русские в Капбретоне» Бальмонт писал: «Более всего я люблю Ив. Серг. Шмелева. Это — пламенное сердце и тончайший знаток русского языка. Утробного, земного, земельного и надземного языка, также и все разнообразия русской речи ему ведомы как волшебнику. Он истинно русский человек, и каждый раз, как с ним поговоришь, расстаешься с ним обогащенный — вновь найдя самого себя, лучшее, что есть в душе. […] Шмелев, на мой взгляд, самый ценный писатель из всех нынешних, живущих за границей или там, в этом Чертовом болоте. Там, впрочем, почти никого и нет. А из зарубежных он один воистину горит неугасимым огнем жертвенности и воссоздания, в образах истинной Руси». Впрочем, Бальмонт и Шмелев, две яркие индивидуальности, совпадали во взглядах, что касается литературы, далеко не во всем. Бытописатель и реалист, стремившийся к «народному» языку и стилю, Шмелев не мог и не должен был безоглядно восхищаться Бальмонтом, сохранившим до конца своей жизни черты декадентского «эстетизма». Все более эволюционировавший в сторону «подлинной русскости», Шмелев не одобрял, конечно, и бальмонтовского «космополитизма»: его увлеченности мировой литературой и неутомимой переводческой деятельности. «Эх, Константин Дмитриевич, — говорил Шмелев, — все-то у Вас литовцы да финны, да мексиканцы. Что бы хоть одну русскую книжку...» Тогда, продолжает Бальмонт, он, чтобы переубедить Шмелева, показывал ему русские книги, лежавшие у него в комнате. «Но это на Шмелева действует весьма мало. Он огорчен, что я многоязычен и многолюбив. Он хотел бы, чтоб я любил только Россию». Впрочем, не только «многоязычие» Бальмонта, но, вероятно, и некоторые черты его характера (порывистость, восторженность, капризность) отдаляли от него Шмелева — человека ироничного, внешне спокойного, хотя и не менее страстного изнутри. По своей натуре Бальмонт и Шмелев представляли собой, в известной мере, противоположности. Нервный, болезненный, «изломанный» Бальмонт не всегда мог найти понимание у своего сдержанного, твердого, отчасти «прямолинейного» товарища. Огорчала Шмелева и пагубная склонность Бальмонта к алкоголю, его постоянные «срывы». В отношении Шмелева к Бальмонту угадывается некоторая уклончивость. Если Бальмонт, увлеченный Шмелевым, посвятил ему множество стихов и несколько очерков и не скупился на восторженные отзывы о нем в своих письмах, то Шмелев ни разу и ничего подобного не написал о своем друге (в то время как не раз и охотно писал о других своих современниках — Амфитеатрове, Бунине, Куприне). Исключения — шмелевские рассказы «Княгиня» и «Яичко», носившие в печати посвящение Бальмонту. ![]() Шмелев (во всяком случае, в 1920-е гг.) был более «политичен», нежели Бальмонт. Он состоял в некоторых объединениях, куда Бальмонт не входил; например, с 1923 г. состоял членом Русского национального комитета, руководимого А.В. Карташевым, или Союза русских инвалидов, призванного заботиться о бывших белых офицерах, жертвах гражданской войны. Он имел знакомства в тех кругах, с которыми Бальмонт пересекался лишь изредка: среди военных, позднее — в православно-церковной среде. Если Бальмонт придерживался в целом «левых», либерально-демократических взглядов, то Шмелев явно тяготел к правому направлению, провозглашавшему «русскую национальную идею», основанную на сильной государственности и православной вере, для достижения которой требовалось «цементирование» эмигрантских сил и решительная борьба с большевизмом. Либерально-умеренные взгляды (например, П.Н.Милюкова) были для него неприемлемы. Шмелев особенно был захвачен в конце 1920-х гг. программой русского духовного Возрождения, которую пытался развернуть в своих выступлениях и журнале «Русский колокол» И.А. Ильин, и склонен был видеть в нем национального духовного лидера. «Можно зажечь молодые (да и старые) души, — восторженно писал Шмелев И.А. Ильину 24 сентября 1927 г. из Капбретона, — […] Ну, буду и я подпевать. Ищите же, ищите помощников! Надо создавать Орден, Союз русских строителей! Да, русских каменщиков (не масонов, черт возьми, а ревнителей!). Именно — Святой Союз нужен! […] Подумайте о сем! Вы для сего и живете, я чувствую. И это не фашизм будет, а русская духовная дружина. Цель — беспредельна и высока — до Бога! Во имя — Ее, России». Бальмонт воспринимал «борьбу» Ильина куда более осторожно и не стремился к созданию Ордена или Святого Союза, способного обратить Россию в Новый Иерусалим. Можно, тем не менее, говорить об общей для Бальмонта и Шмелева идейной ориентации: неприятии ими «примирительных» тенденций (сменовеховство, евразийство и т. д.), отчужденность от радикальных политических движений (например, фашизма), бывших социалистов (А.Ф. Керенского, И.И. Фондаминского и др.). ![]() Более сложной была их позиция в литературном мире. Сотрудничая в ведущих эмигрантских изданиях, Бальмонт и Шмелев держались в целом, так сказать, солидарно, хотя Бальмонт мог печататься в эсеровской «Воле России» и оставаться в течение долгих лет сотрудником милюковских «Последних новостей», тогда как Шмелеву ближе других была умеренно-консервативная газета «Возрождение». Однако, в 1927 г. после раскола в редакции «Возрождения», который завершился уходом П.Б. Струве и вместе с ним группы влиятельных сотрудников, Шмелев пытался поддержать Бальмонта, сохранить его как автора этой газеты (сам Шмелев не примкнул тогда к «диссидентам» и продолжал печататься в «Возрождении»; порвал с газетой в 1929 г. и вернулся в 1934 г.). Бальмонт так же боролся за интересы и доброе имя Шмелева. Когда 15 декабря 1927 г. в «Последних новостях» появилась статья Георгия Иванова, уничижающая Шмелева, он немедля отправил в редакцию разгневанное письмо. Примеров такого рода взаимной поддержки — немало. И все же предпочтения Бальмонта и Шмелева совпадали далеко не всегда. Единственным изданием, с которым Бальмонт и Шмелев были идейно связаны и охотно сотрудничали в течение долгого времени, оказался парижский еженедельник (с марта 1933 г. — два раза в месяц, с июня 1933 г. — ежемесячно) «Россия и славянство». Этот «орган национально-освободительной борьбы и славянской взаимности», выходивший с декабря 1928 г. по июнь 1934 г. при ближайшем участии П.Б. Струве (редактировал газету К. И. Зайцев), ставил своей главной целью объединение славянского мира под эгидой России. Патриотические и культурные задачи «России и славянства» вполне отвечали настроениям Бальмонта и Шмелева; их произведения постоянно печатались в еженедельнике, не говоря уже о постоянных упоминаниях о Бальмонте и Шмелеве другими авторами: в рецензиях на их новые книги, юбилейных статьях, в сообщениях о переводах их сочинений на иностранные языки, о литературных вечерах с их участием и т. п. Нельзя не упомянуть и о той повседневной бытовой помощи, которую стремились оказывать друг другу Бальмонт и Шмелев, об их взаимной опеке и заботе. ![]() 27 ноября 1929 г. Шмелев пишет Зеелеру о трудном положении Бальмонта: «Дочка К.Д. Бальмонта бьется в Париже, ищет работы. К[онстантин] Д[митриевич] — в оч[ень] трудном положении, едва сводит концы с концами, да, знаю. Имейте в виду, что наш славный Поэт бьется от нужды действительной, приходившая ему из Америки помощь — кончилась. И — зна-ю — бросил, слава Богу, пить со-всем, с августа ничего! И даже мяса не ест! Мирра К[онстантиновна] в отчаянном положении. Ищет как[ой]-нибудь работы, «хоть в горничные», говорит!! Что она умеет? Если надо будет — все сумеет, лишь бы не требов[алось] технич[еской] специальности. Прекрасно, понятно пишет. Молодая поэтесса. Душа чистая, детская... Надо помочь. Да Вы поймете, без слов. Не надумаете ли чего, дорогой? Жить в Capbreton’е у родителей, без дела, без заработка, Мирре К[онстантинов]не — бессмысленно. Для ее душ[евного] состояния «тяжело висеть обузой». А дела Поэта все хуже, хуже». Неизвестно, какие шаги предпринял Зеелер, но 10 января 1930 г. Бальмонт благодарит его за «добрые и успешные (столь успешные!) хлопоты о моей поэтической и чудовищно беспорядочной дочери Мирре». Бальмонт, со своей стороны, также содействовал другу. «Был у нас В.Ф. Зеелер. Говорил я с ним о Вас и о трудном Вашем положении», — извещает он Шмелева 8 мая 1932 г. Общение Бальмонта с Иваном Шмелевым становится менее интенсивным после того, как поэт окончательно расстался с Капбретоном. С августа 1932-го по май 1935 г. Бальмонты безвыездно живут в Кламаре под Парижем; Шмелевы же, проводя зимний сезон в Париже, продолжают отдыхать в Ландах до 1934 г. включительно. Осенью 1933 г. в связи с юбилеем Шмелева Бальмонт вновь приветствует своего друга в печати. «Читали мы Вашу заметку о Шмелеве и порадовались, что не забыли о нем, — пишет Бальмонт В.Ф. Зеелеру 28 сентября 1933 г. — Кстати, знаете ли Вы, что 3-го окт[ября] н[ового] ст[иля] ему исполняется 60 лет? Я послал кое-что в “Сегодня” и собираюсь написать что-то для “Посл[едних] Нов[остей]”. Не знаю, однако, соберусь ли». Весной 1935 г. Бальмонт в связи с тяжелым нервным заболеванием попадает в госпиталь. «Мы в беде великой и в нищете полной, — пишет Е.К. Цветковская Зеелеру 6 апреля 1935 г. — […] И у К[онстантина] Д[митриевича] нет ни ночной рубашки приличной, ни ночных туфель, ни пижамы. Гибнем, дорогой друг, если можете, помогите, посоветуйте […] Помогите вырвать из мятельной тьмы Солнечного». Шмелевы, по возможности, помогают в этот трудный период. «В субботу уехали и Шмелевы. Чувствую себя совсем в пустыне. Остается верить и ждать» (из письма Цветковской к Зеелеру от 30 июля 1935 г.). В апреле 1936 г. русские писатели в Париже, желая отметить 50-летие писательской деятельности Бальмонта и одновременно — помочь нуждающемуся и больному поэту, устроили вечер, ему посвященный. В Комитет по организации юбилейного вечера под названием «Поэту — писатели» вошли известные деятели русской культуры (М. Алданов, И.А. Бунин, Б.К. Зайцев, А.Н. Бенуа, А.К. Гречанинов, П.Н. Милюков, С.В. Рахманинов и др.); среди них — Шмелев, который принял в подготовке бальмонтовского юбилея особое участие и пытался, в частности, привлечь к нему критика С.В. Яблоновского (Потресова). «Из разговора с С.В. Яблоновским увидел, что он мог бы очень наполнить Бальмонтовский вечер, — писал Шмелев В.Ф. Зеелеру 13 апреля, — он чудесно знает Бальмонта в расцвете его творчества и мог бы блестяще дать “стержень” его поэзии, значение и аромат ее, и объяснить слушателям, почему Б[альмонт] имел такое эхо в русск[ом] об[щест]ве и какое его значение для русской поэзии — навсегда. Бальмонт — чистый лирик, а С.В. Я[блоновск]ий — сам весь лирический. […] С[ергей] В[икторович] располагает огромным материалом о Б[альмонте], об его триумфах и встречах с ним». На вечере, состоявшемся 24 апреля в зале парижского «Musee sociale», Шмелев произнес взволнованное «слово-приветствие», обращенное к Бальмонту. Сохранившийся письменный текст выступления Шмелева тем более ценен, что это, в сущности, — единственное развернутое (характерно «шмелевское» по своей стилистике) суждение писателя о своем друге. Шмелев вспоминал: «...Десять лет тому назад, здесь, на чужой земле, в Париже, я, по земле ходящий, братски приветствовал словом бытовика-прозаика нашего славного Поэта Солнца. Я подошел к нему душевно, взял за руку и сказал: “Пойдем... пойдем на родину, в твое родное, во Владимирскую твою губернию, в Шуйский уезд твой... какое прозаическое “Шуйский”, “уезд”! — пойдем на речку, на бережках которой ты родился... посидим, посмотрим, как она тиха, едва струится, послушаем, как шепчут камыши и травы, как камушки на дне играют, как ходят рыбки, наши рыбки... как реют голубые коромысла... как облачка стоят над темным лесом”. И солнечный Поэт пошел со мною. И поэт внял прозаика, и бытовик-прозаик внял поэта. И они признали, что Солнце, которое вело поэта в океаны, в Мексику, в Гвинею, к пирамидам, которое он пел чудесно, — одно, везде одно, что оно — наше солнце, то самое, что отражается и в речке Шуе, что русская неведомая речка, как и Океаны, живет от Неба... […] что человеческое у всех одно, что все мы под одним — Неведомым... что тот огонь священный, огонь огнепоклонников, огонь лампады русской деревенской церкви — все огонь... и жжет, и греет, и сияет... что все мы в чьей-то Воле, в Божьей Воле, все — служим, и все течем, как эта речка — в Океан, в какой — не знаем... что все мы из одного Лона... и к нему вернемся. Я находил слова и чувства, и эти чувства были общи нам. Мы поняли один другого — и обнялись по-братски. Поэт признал, что властные истоки его скитаний, его песен — родная речка, родное солнце, — родина, Россия. Мы блуждаем, ищем, познаем… — и возвращаемся домой, к родному. Осень... близка полночь. Вдруг – шорох, неурочные шаги... и оклик тихо: “Вы еще не спите?” — “А, ночные! Еще не спим”. И мы беседуем, читаем. Он — новые сонеты, песни... все та же полнозвучность, яркость, но... звуки грустны, вдохновенно-грустны, тихость в них, молитва. Я — “Богомолье”: приоткрываю детство, вызываю. Мы забывались, вместе шли... в далекое Святой Дорогой. Порой я видел влажный блеск в глазах... Поэт дарил меня стихами. Я их храню. Необозримые пространства, нас разделявшие, как будто — надуманные нами — их не стало: их просто не было. Мы познали, что мы едины, все мы, как ни разнозвучны исканья и нахожденья наши. Мы — в одном, одним мы связаны: служеньем, которого не постигаем, слышим только... — родным и вечным. Над нами, в нас — повелевающий закон: твори!». Не случайно в одном из писем к Шмелеву (1 октября 1933 г.) Бальмонт восклицает: «Друг, если бы Вас не было, не было бы и самого светлого и ласкового чувства в моей жизни за последние 8-9 лет, не было бы самой верной и крепкой душевной поддержки и опоры, в часы, когда измученная душа готова была переломиться...» Вскоре после бальмонтовского юбилейного вечера, 22 июня 1936 г. скончалась Ольга Александровна (жена Шмелева), с которой писатель прожил более сорока лет. Находившийся в больнице Бальмонт не мог участвовать в отпевании и погребении; присутствовала Елена Константиновна. Однако Бальмонт откликнулся на ее смерть письмом. Собственно, это даже не письмо, а лирическое послание, насыщенная видениями импровизация, отражающая в полной мере тогдашнее экзальтировано-нервное состояние поэта. Процитируем его большую часть: «1936. 7 августа. 4 ч[аса] д[ня]. Преломление дня. Мой милый! Родной! Иван Сергеевич! Ваничка! Брат! Лучший мой русский брат! Все сердце к Вам рвется и тоскует! В той адской каторжной тюрьме — прямо из Вашего “Это было” — не было часа, чтоб я не был с Вами, когда захворала Ушедшая. За 4 дня до рокового события — ведь у меня — Вы помните — грудная жаба — Angina Pectoris — она дает власть предвидения — Вещие сны! — я узнал, что Ваша Оля умерла... Я так рыдал и плакал, что вся постель моя была мокрая от слез. Елена много была с Вами и с Олей, со Стройной Тростинкой, с “Марией Стюарт”... Как это хорошо! Ведь она так Вас любит! Так любила всегда Ее! Мне почудилось в ту ночь — не во сне, наяву — что, когда я с отчаянием молился и стонал, и пел, и вопиял к Богу и к Пресвятой Деве Марии, — не прося, а требуя, чтобы ценою каких угодно моих жертв, Ваша Избранница воскресла, — мне не почудилось, а я услышал улетающий ее голос: “Я — живу... Я живая... Я воскресла... Благодарю Вас, родной!.. Скажите Ваничке...” Я перед этим сидел в постели и бешено курил одну папиросу за другой и вдыхал — подарок Елены, — алую розу — и васильки. […] В половине 8-го утра меня разбудил единственный добрый слуга в том аду, “Голубой бретонец” Николь, принесший мне шоколата чашку, белого хлеба — и добрую весть, что ко мне приедет Елена. Когда он пришел, и я проснулся от скрипа двери, правая рука моя была по-прежнему судорожно, но молитвенно прижата к моему лбу, со знамением креста.
И долго еще пели мне — и вот еще поют и сейчас — и альпийский рожок, и шотландская — мне родная — волынка... И чего еще нет? — Вашего — Твоего голоса — мой брат! Ваш — всегда — К. Бальмонт». Кончине Ольги Шмелевой посвящено и письмо Бальмонта от 25 ноября 1936 г. (поэт все еще находился в лечебнице). «Давно ничего не знаю и не слышу о Вас, — пишет Бальмонт Шмелеву. — Отчего не откликаетесь? Заставьте себя, сядьте безотложно за письмо ко мне, к нам, — Вы увидите, что Вам будет горько, но будет легче. Неотлучно, хоть незримо при Вас находящаяся, Ваша любимая и родная нам Оля ближе, теснее прильнет к Вам и явственнее шепнет Вам: “Полно грустить и убиваться без конца, любимый. Время скоро идет и уходит. И мы скоро опять будем с тобою вместе”. Шлю Вам несколько своих стихов. Напишите мне о них что-нибудь». Это — последнее из сохранившихся писем Бальмонта к Шмелеву. ![]() О личных встречах Бальмонта и Шмелева в годы оккупации также ничего не известно, хотя последний оставался в Париже, продолжал работать и даже печататься. Бальмонт же все более впадает в сумеречное состояние; каждый выезд в Париж дается ему с трудом. В 1940–1942 гг. Бальмонт совсем не покидает Нуази-ле-Гран. 23 декабря 1942 г., измученный тяжелой болезнью и истощенный невыносимыми материальными трудностями, в богадельне близ Парижа, устроенной русской монахиней матерью Марией (Е.Ю. Кузьминой-Караваевой), Бальмонт скончался. Свои последние минуты он мысленно провел вместе со своими стихами и со своим другом. Ю. А. Кутырина записала воспоминания Елены Константиновны о том, как умирал поэт. "В маленькой комнате, окруженный книгами, лежит умирающий поэт... Он что-то шепчет, напевает... Отрывки из своих стихотворений, ... замолкает, мучительно вспоминая... В этот поздний вечер, вернее, в ночь перед 23 декабря 1942 г. поэт попросил прочесть из книги И. С. Шмелева "Богомолье", как бы последнее паломничество поэта в Россию". Похоронили Бальмонта на местном кладбище. Шмелев прожил еще 8 лет, наполненных не только творческими удачами, но и тяжелыми жизненными испытаниями, душевными разочарованиями и горестями... Стихотворения Бальмонта, посвященные Шмелеву и его произведениям |