Человечество не испытывает недостатка в знаниях, оно испытывает недостаток доброты. («Человек не отсюда»)

Самая большая потеря для человека — несчастное детство. («Человек не отсюда»)

В этом мире хорошо только подлецам: им не в чем разочаровываться, они живут без иллюзий, они считают всех подлецами и редко ошибаются. («Иду на грозу»)

Любовь нужна, чтобы делать желанных детей, то есть добротное потомство, — великую живопись, музыку. («Человек не отсюда»)

Слово «хлеб» обрело, восстановило среди всего этого свой символический смысл — хлеб насущный. Хлеб как образ жизни, хлеб как лучший дар земли, источник сил человека. Блокадница Таисия Васильевна Мещанкина о хлебе говорит, будто молитву новую слагает: «Вы меня послушайте. Вот сейчас, когда я встаю, я беру кусок хлеба и говорю: помяни, господи, всех умерших с голоду, которые не дождались досыта поесть хлеба. А я сказала себе: когда у меня будет хлеб оставаться, я буду самый богатейший человек». («Блокадная книга»)

Но стоило человеку получить чуть больше тепла, света, как чувства его с невероятной остротой начинали воспринимать простые радости: солнце, небо, краски. Ничего не было вкуснее лепешек из картофельной шелухи. Никогда так ярко не светила электрическая лампочка. Человек научился ценить самое простое и самое главное. («Блокадная книга»)

Требуем, чтобы нам доверяли, а мы сами себе не верим. («Иду на грозу»)

Быть ещё и человеком — значит что-то прощать, признавать чьи-то слабости. («Иду на грозу»)

Я давно заметил, что людям, умеющим работать, времени хватает. Нет, пожалуй, лучше сказать иначе: времени у них больше, чем у других. («Эта странная жизнь»)

Стоит человеку произнести «нет», все его самолюбие будет направлено к тому, чтобы держаться за это «нет». («Иду на грозу»)

С тем прошлым, что нам досталось, жить не хочется. Хочется его подремонтировать, хотя бы косметически. («Человек не отсюда»)

Приговор общественного мнения был страшнее судебного. Не обжаловать. Не откупиться, не отмахнуться. Общественное мнение судило по неписаным законам порядочности. («Зубр»)

Стоит ли всерьёз чему-нибудь огорчаться в этой жизни? Все пройдет, пройдет и это. («Иду на грозу»)

Молчание — самая удобная форма лжи. Оно умеет ладить с совестью, оно оставляет лукавое право хранить собственное мнение и, возможно, когда-то сказать его. («Собственное мнение»)

Не могу не согласиться со Львом Толстым, писавшим, что Отечественная война 1812 года была справедливой и освободительной лишь до перехода русскими войсками Березины. С того момента она стала иной. («Человек не отсюда»)

Тогда она решила уйти, потому что то, что они делали ради ребенка, было против ребенка. Потому что жизнь во лжи и обмане уродовала хуже всякой безотцовщины. («Иду на грозу»)

Вот так и живем, живем и вдруг однажды обнаруживаем, что ни разу и не задумались, как же мы живем. («Иду на грозу»)

Требуем, чтобы нам доверяли, а мы сами себе не верим. («Иду на грозу»)

Быть ещё и человеком - значит что-то прощать, признавать чьи-то слабости. («Иду на грозу»)

В России взаимовыручка существует лишь у подлецов. Порядочные люди вынуждены бороться большей частью в одиночку. («Человек не отсюда»)

Чехов писал: веровать в Бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте. («Человек не отсюда»)

Стоит человеку произнести «нет», все его самолюбие будет направлено к тому, чтобы держаться за это «нет». («Иду на грозу»)

Трудно привыкнуть к человеческой неблагодарности, но и жаловаться на нее глупо, это всё равно что хвастать своими благодеяниями. («Иду на грозу»)

Молчание — самая удобная форма лжи. Оно умеет ладить с совестью, оно оставляет лукавое право хранить собственное мнение и, возможно, когда-то сказать его. («Собственное мнение»)

Отличал его оптимизм. Я занимался геронтологией и убедился, что долголетие невозможно без оптимизма. Оптимизм дается генетически. Нажить его трудно. Несмотря на исключительную свою судьбу, Николай Владимирович был самым последовательным и энергичным оптимистом... («Зубр»)

С тем прошлым, что нам досталось, жить не хочется. Хочется его подремонтировать, хотя бы косметически. («Человек не отсюда»)

Их жизнь была рядом совпадений. Счастливых было так много, что Бог не сумел сохранить своё инкогнито. («Человек не отсюда»)

Приговор общественного мнения был страшнее судебного. Не обжаловать. Не откупиться, не отмахнуться. Общественное мнение судило по неписаным законам порядочности. («Зубр»)

Стоит ли всерьёз чему-нибудь огорчаться в этой жизни? Все пройдет, пройдет и это. («Иду на грозу»)

Одно он знал твердо и повторял другим: тот, кто мирится с действительностью, тот не верит в будущее. («Иду на грозу»)

Приобрести можно все, почти все. Кое-что можно восстановить, например, здоровье. Любовь? Ее можно добиваться. Авторитет, спокойствие, друзей - все так или иначе человек получает, зарабатывает. Но вот время... Утраченного - никак не вернуть. Добавочного - нигде, никоим образом не получить. Не одолжишь, не найдешь, не заработаешь. Есть люди, которые не знают, куда девать его, есть периоды у любого человека, когда он хочет убить время, отделаться от него. С точки зрения Любищева, это все равно, что убивать, уничтожать Божие создание, живое существо. Его мораль состоит в благоговении перед временем, отпущенном Судьбою. Провидением. («Эта странная жизнь»)

Часы перестали быть роскошью. У каждого они на руке, точные, выверенные, у всех тикают будильники, но времени от этого не прибавилось. Известно, что счастливые не наблюдают часов, верно и другое — что и те, кто не наблюдают часов, уже счастливы. («Эта странная жизнь»)

Благополучный человек, он может позволить себе быть нравственным. А ты удержи свою нравственность в бедствии, ты попробуй остаться с той же отзывчивостью, жизнелюбием, как тогда, когда тебе было хорошо. («Зубр»)

Ганди сказал, что прогресс не умножение, а разумное сокращение своих желаний. С тех пор желания умножались и умножались. Мудрость бессильна. («Человек не отсюда»)

Человечество не испытывает недостатка в знаниях, оно испытывает недостаток доброты. («Человек не отсюда»)

Казалось бы, все усилия современного человека направлены на то, чтобы сберечь Время. Для этого создаются электрическая бритва и эскалатор; для этого мы летаем на скоростных самолетах, для этого мы мчимся в метро или по автостраде. А Времени становится все меньше! И нам «не хватает уже Времени для того, чтобы читать, для того, чтобы писать длинные письма, которые писали люди когда-то друг другу; нам не хватает времени любить, общаться, ходить в гости, любоваться закатами и восходами, бездумно гулять по полям... Куда исчезает Время? Откуда этот нарастающий цейтнот?! Мы его сберегаем, а его все меньше и меньше! И человек не успевает быть человеком. Человек не успевает проявить себя как человек,— не успевает осуществить ни заложенного в нем природой, ни реализовать свои способности, свои замыслы, свои мечты. («Эта странная жизнь»)

Когда у известного гистолога Невмываки спросили, как может он всю жизнь изучать строение червя, он удивился: «Червяк такой длинный, а жизнь такая короткая!» («Эта странная жизнь»)

Самая большая потеря для человека - несчастное детство. («Человек не отсюда»)

Культ разума так же опасен, как и культ веры («Человек не отсюда»)

Жизнь спешит, если мы сами медлим («Эта странная жизнь»)

Настоящий разбойник без убийства обходится. Ему страха вполне хватает («Зубр»)

В детском саду сидит девочка, что-то сосредоточенно рисует. Подходит воспитательница: - Ты что рисуешь? - Я? Бога, - уверенно отвечает она. - Так его никто не видел. - Теперь увидят. («Человек не отсюда»)

Образование есть то, что остается, когда все выученное забыто («Иду на грозу»)

Любовь нужна, чтобы делать желанных детей, то есть добротное потомство, - великую живопись, музыку («Человек не отсюда»)

Понадобились годы, чтобы понять, что лучше было не удивлять мир, а, как говорил Ибсен, жить в нем («Эта странная жизнь»)

Избавиться от дураков нельзя, мы можем только тормозить их деятельность («Зубр»)

Память - это не талант, но талант, обладая памятью, успевает во много раз больше («Зубр»)

Пример действует лучше, чем призыв. Другое дело, призывать легче («Мой лейтенант»)

Кнопка "стоп" — самое мудрое техническое изобретение («Зубр»)

Чтение у многих людей, даже привыкших работать с книгой, напоминает поездку на поезде, когда страницы мелькают, равномерно, как километровые столбы. Глава проходит за главой, книга следует за книгой. Постоянное чтение, непрерывное чтение оценивается количеством прочитанного. Чем больше, тем лучше — таков внутренний счет.
Есть настоящий, сущий
души твоих книг читатель.
И есть — ему вслед ползущий
книжных листав листатель,
— как писал Галактион Табидзе.
Эти листатели, пассажиры книжных поездов, ничего общего не имеют с истинными читателями, жаждущими постигнуть душу книги. Вот этих настоящих читателей можно скорее сравнить с людьми, совершающими экскурсию. Они, где хотят, где им интересно, остановятся полюбоваться, запечатлеть в памяти местность, они могут часами простоять, вникая, изучая. Для них важна не скорость, не километры, а постижение. Им нужно не посмотреть, а увидеть. Таково, в частности, было и чтение книг А. А. Любищевым.
Любищев много читал, но еще больше он размышлял о прочитанном. Его комментарии всегда поражают неожиданным поворотом мысли, удивительными сопоставлениями и выводами. Он читал, как ученый, анализируя, проверяя... Он читал, жадно выискивая, поглощая и усваивая из самых разных континентов человеческого творчества все сколько-нибудь ценное. Степень такого усвоения постоянно возрастала.
Метод чтения книг Любищевым ни в коем случае не рецепт, это скорее пример, достойный внимания и размышления. Крупный ученый, он сам вырабатывал удобный и нужный ему способ пользования книгами. Но способ этот тем не менее интересен и поучителен. Он давал высокие результаты. А главное - требовал активного отношения к прочитанному. Книги помогали вырабатывать взгляды, собственные убеждения, миропонимание, причем такое, которое состояло не из набора чужих мыслей, мнений, не из надерганных афоризмов, а создавалось как система, как пытливая работа ума, обогащенного знанием. («Эта странная жизнь»)

В этом мире хорошо только подлецам: им не в чем разочаровываться, они живут без иллюзий, они считают всех подлецами и редко ошибаются. («Иду на грозу»)

Правда, я не верующий. Но правильнее - я, отстранивший от себя решение этих вопросов. Они выше меня. Я знаю только, что бога, управляющего миром согласно законом любви, нет. А другого бога я не знаю и знать не хочу. («Блокадная книга»)

Слово «хлеб» обрело, восстановило среди всего этого свой символический смысл — хлеб насущный. Хлеб как образ жизни, хлеб как лучший дар земли, источник сил человека. Блокадница Таисия Васильевна Мещанкина о хлебе говорит, будто молитву новую слагает: «Вы меня послушайте. Вот сейчас, когда я встаю, я беру кусок хлеба и говорю: помяни, господи, всех умерших с голоду, которые не дождались досыта поесть хлеба. А я сказала себе: когда у меня будет хлеб оставаться, я буду самый богатейший человек». («Блокадная книга»)

- Я - кто? Я - дилетант, универсальный дилетант. Слово-то это происходит от итальянского дилетто, что значит — удовольствие. То есть человек, которому процесс всякой работы доставляет удовольствие. («Эта странная жизнь»)

Но стоило человеку получить чуть больше тепла, света, как чувства его с невероятной остротой начинали воспринимать простые радости: солнце, небо, краски. Ничего не было вкуснее лепешек из картофельной шелухи. Никогда так ярко не светила электрическая лампочка. Человек научился ценить самое простое и самое главное. («Блокадная книга»)

В школе мне казалось, что если люди прочли ''Дон-Кихота'', Чехова, Толстого, то никто больше не сможет делать гадости... («Иду на грозу»)

Есть люди хорошие, есть очень хорошие, и есть некоторое количество замечательных людей, редко попадаются весьма замечательные, и, наконец, среди весьма замечательных людей может попасться совершенно замечательный человек. («Зубр»)

Ещё Офелия говорила: все мы знаем, кто мы такие, но мы не знаем, кем мы можем быть. («Иду на грозу»)



«Жизнь в России – всегда чудо. Плохое чудо или хорошее, но обязательно чудо. Предсказать, что здесь случится, пусть даже в следующем году, абсолютно невозможно.
Русский стол – это почти смертельно. Это кошмар – эти пироги, винегреты, эти рыба и мясо. И так во всем: мы ни в чем не знаем меры. Я учил свою дочь древнегреческому правилу: во всем должна быть мера. Искусство и культура — это всегда соблюдение меры». (Правила жизни Даниила Гранина, Esquire)

«Никто не мог предсказать, что война продлится четыре года – ни военачальники, ни офицеры, ни рядовые. Если бы мне сказали, когда я добивался зачисления в армию: «Ты вернешься, если выживешь через четыре года», я бы не поверил или не стал бы записываться в народное ополчение.
Рассказывать про это в литературе после войны было стыдно. И цензура не разрешала. Цензура глушила это разочарование. Эта часть истории Великой Отечественной войны почти не была раскрыта. Не давали о ней рассказывать. Были какие-то две вещи в журналах про отступление, случайно проскочили, и больше ничего. <...>
Эта война отличается тем, что она сопровождалась сознательной ложью. Ложь считалась – как теперь выяснилось – необходимостью от разочарования, огорчения. Почему? Мы чувствовали, что потери войны – гораздо больше. Но, мне кажется, сейчас наступил момент, когда можно говорить достаточно откровенно, не боясь никого огорчить: ни народ, ни начальников. Эта цифра требует другого подхода, другого осмысления». (Новая Газета, май 2017)

«Германия совершила преступление. Эти почти 900 дней Блокады, когда воевали с помощью голода. Это не было честным поединком. Воевали не солдаты с солдатами, а немецкий Вермахт воевал с невооруженным гражданским населением, с горожанами. Вот эта часть войны плохо известна в Германии, и я опять бы рассказал им, что такое была Блокада. Меня для этого тогда и пригласили.
Но вообще-то надо было сказать им, что сегодня Германия другая, немцы другие. Проделана большая работа у них, хорошая работа, связанная с денацификацией, с уничтожением нацизма, идеологии. Эту очистительную работу провел Нюрнбергский процесс. Это другая страна. Какими ни были бы ее недостатки, ее нельзя сравнивать с гитлеровской Германией.
Я когда ехал туда, то думал, о чем говорить. Я не хотел хвалить немцев. Во мне еще живет солдат. Я видел, что творили немцы. Что они творили в Питере: в смысле бомбежек, обстрелов. Что они творили, когда наступали, жгли деревни, разоряли города. Рассказывать им об этом сейчас? Они и так сильно измучены чувством вины. Так что я ничего особенного бы не сказал. И хвалить их я просто не могу, памятуя о том, что было». (Субботний Рамблер. Февраль 2017 года)

«Посидели, поговорили, а потом хозяин дома позвал в сад. А там будка с электромотором. Хозяин включил его, и из ямы вырос... памятник Сталину! Из-под земли!
Я Сталина не могу понять. Вы знаете, что он был книгочеем? Читал Толстого, Чехова, Достоевского, Анатоля Франса, авторов непростых. И при этом оставлял пометки на полях. Это любопытно: человек, пишущий на полях, он ведь делает это непосредственно для себя, не для кого-то еще. Значит, он размышлял над книгами, которые читал. И трудно себе представить, как это возможно: читать «Воскресение» Толстого – а потом приходить в Кремль и подписывать расстрельные списки?» (Российская газета, апрель 2017 года)

«У меня с ним никогда не портились отношения. Вот мы с Сашей Кушнером были в Америке, и я там общался с ним, и Саша. Я никогда не осуждал Бродского. Я не касался никогда этого дела. По многим причинам, которые не совсем уважительные, но все-таки для меня тогда были уважительные, потому что я не читал его стихов, потому что они мало публиковались.
Мне в голову не могло прийти, что Бродский – антисоветчик.
Эти ребята, уходя от Анны Ахматовой, приходили к нам на дачу, и мы сидели, говорили очень дружески. И мне в голову не могло прийти, что Бродский – антисоветчик. Это было в пределах нашего недовольства. Я их всех считал плохими поэтами. Я любил Блока, я любил Ходасевича – у меня совсем другой круг был». (Интервью Ксении Собчак. Апрель 2014 года)