Впервые повесть была опубликована в сборнике «Отчизна», Симферополь, в 1920 г. Романтический рассказ о житии крепостного иконописца создавался в 1918 г. в Алуште, куда писатель уехал в надежде найти покой и тишину. Но шквал кровавых событий в России достиг и берегов Крыма, что неизбежно отразилось и на всей тональности повести.
     Сам Шмелев об истории "Неупиваемой чаши" рассказал в одном частном письме так: "А вот несколько слов о времени создания "Чаши": "писалась "Чаша" – написалась – случайно. Без огня – фитили из тряпок на постном масле, – в комнате было холодно +5-6 градусов. Руки немели. Ни одной книги под рукой, только Евангелие. Как-то неожиданно написалось. Тяжелое было время. Должно быть, надо было как-то покрыть эту тяжесть. Бог помог. После сего я четыре года почти прожил в России, в Крыму. Писалось о "Чаше" много, но я не собирал. Она вышла без меня в Европе, в 1920-21 г. (первое издание), тогда и писали. Потом много писали об издании на иностранных языках (она переведена на 10 языков, а может быть, и больше). Конечно, европейцы всего не могут понять. Для сего надо быть не только с Богом в сердце, но (если Бога нет в душе) большим художником-критиком. Ведь европейцы, в большинстве, очень мелки, маленькие они (хотя бы и были художниками). Подлинный писатель – поймет, ибо подлинный-то всегда религиозен (пусть не церковно). Вот писала мне Сельма Лагерлёф: "Наш читатель не сможет объяснить этой рабской покорности Ильи Вашего". Я думаю, что С. Лагерлёф не все постигла. А мне бы так хотелось дать книжечку эту шведскому читателю: проверить. Да вот, хоть и переведена "Чаша", но шведские издатели не ожидают барышей и воздерживаются издавать, хотя "Человек из ресторана" давно переведен и с успехом и оценен Кнутом Гамсуном. Вот Гамсун, может быть, понял бы...
     Вот Вам словечко о "Чаше" и об искусстве вместе". (Русская литература в эмиграции / Под ред. Н. Полторацкого. Питтсбург, 1972. С. 237.).

       Об одном мотиве в повести И.Шмелева «Неупиваемая Чаша»

     "Неупиваемая Чаша" – повесть о духовной радости, о преодолении греха светом. Внешний, социальный мотив русского крепостного таланта – в духе "Левши" и "Тупейного художника" Н. С. Лескова – переплетается здесь с гораздо более глубоким мотивом радости, с которым связана уже духовная проблематика произведения.
     Мотив радости звучит с самого начала повести. Портрет Анастасии Ляпуновой, при всей горечи и затаившемся страдании, радостен: "На тонком бледном лице большие голубые глаза в радостном блеске …". В склепе ее медальон, и здесь мы снова видим "те же радостно плещущие глаза". Многое в повести Шмелева увидено глазами главного героя, художника Ильи, а потому главный источник этой радости – Анастасия. Ее образ – на перекрестье всех основных мотивов повествования.
     Ко времени написания повести И. Шмелев – уже человек веры, поэтому часто повторяющееся в повести слово "радость" имеет не обычный, но духовный смысл. Радость просыпается при соприкосновении с духовными предметами. Так, в начале IV главы сказано: "Радостно трудился в монастыре Илья. Еще больше полюбил благолепную тишину, тихий говор и святые на стенах лики. Почуял сердцем, что может быть в жизни радость. "Мне и труда нету, одна радость".
     Понятие "радости" в святоотеческой литературе – одно из коренных, поэтому оно играет многими смыслами. Восходит оно к образу-символу "радуги", "радоницы". Радуга, как известно, дана была Богом человечеству после потопа в обетование того, что потопа на земле больше не будет. Радуга – связь человека с Богом, мост между Небом и землей.
     Слова "почуял сердцем, что может быть в жизни радость" не носят ни бытового, ни только лишь психологического смысла. Ведь связь между Небом и землей, между иконой и портретом служит смысловой основой повести. Радость в Православии – понятие многогранное. Святые Отцы Церкви пишут о радости "здравия души" и внутреннего согласия с Богом, о радости "сокрушения" о своих грехах и умиления, о радости, которую испытывает человек, когда чувствует, что становится вместилищем Божества. Глубоко рассматривает этот предмет, например, св. Симеон Новый Богослов, который в четвертом Слове пишет о том, что только для радости воскресения, "радости неизглаголанной… рождаются и умирают люди". Святитель Тихон Задонский говорит о связи "радости и любви": "Радость без любви не бывает, и где любовь – там и радость". Об иной радости говорит св. Блаженный Августин и т.д. О какой же радости, прежде всего, пишет Шмелев?
     В сущности, перед Шмелевым во время написания повести стоит вопрос о святости обычного человека, человека не без греха. Поэтому радость в повести практически тождественна святости. Автор задумывается над главной темой Нового Завета – темой спасения человека через его освящение, которое стало возможным после прихода Иисуса Христа. В этом смысле "Неупиваемая Чаша" – повесть, в которой плещется через край духовное личное настроение Шмелева, ставшее для него откровением. Это настроение не аскезы и покаянного труда, а первооткрытия, что Иисус Христос дарует нам спасение. От этого радость – как основной мотив и всепроникающая эмоция повести.
     Шмелев задается тем же вопросом, каким задавался и его современник – выдающийся русский православный мыслитель ХХ в. профессор Н. Е. Пестов, который в своем капитальном труде "Современная практика православного благочестия" пишет: "В настоящее время под словом "святые" подразумевают обычно только прославленных и канонизированных Церковью святых. … Между тем не то понималось под словом "святые" в первой Апостольской церкви. Апостол Павел вообще всех членов Церквей Христовых называл "святыми". В самом деле, в своем Послании к Филиппийцам апостол пишет: "…Всем святым во Христе Иисусе, находящимся в Филиппах, с епископами и диаконами: благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа" (Фил. 1, 1-2). Послание заключается словами: "Приветствуют вас все святые, а наипаче из кесарева дома" (Фил. 4, 22).
     Радость у Ильи всегда появляется при соприкосновении со святостью. Шмелев настойчиво подчеркивает это, чтобы затем показать эту радость при написании портрета Анастасии, так или иначе возводимой героем в "святые". Смысловые поля повести определены сопоставлением и в последующем – уравнением иконы и портрета, живого человека и канонического святого.
     Радость уже в IV главе связывается непосредственно с главным предметом изображения: со святыми. И. Шмелев соединяет представления о рае земном и небесном в изображении молитвы в утреннем саду, молитвы со слезами радости на глазах ("Так хорошо было"). Не случайно по окончании молитвы впервые услыхал Илья голос Ангела и увидел "белое видение" и "будто во весь сад глаза". Образ таких глаз импрессионистичен, подчеркнуто нереалистичен. Более того, он не духовен, а душевен. Эти глаза во весь сад и эта радость – пройдут через всю повесть. И слова:"Илья весь тот день ходил как во сне и боялся и радовался, что было ему видение… С этого утра положил Илья на сердце своем – служить Богу".
     Здесь возникает вопрос о каноне и отклонении от канона, о духовном откровении и возможной прелести. "Видение" – как его истолковать? Ясно, что Илья – избран и отмечен как художник. Но – кем? Монашки говорят, "подбирая бледные губы": "Благодать Божия на нем". А если нет? – ведь весь духовный путь Ильи Шаронова – не канонический. Все созидаемые им иконы отличаются тем, что в ликах святых узнаются лица реальных, окружающих его людей.
     Так, святого Арефия Печерского он пишет с ликом своего учителя – иконописца Арефия. Змея, побиваемого Георгием-Победоносцем, – с ликом старого развратника-барина. Святого мученика Терентия написал он с ликом своего отца Терентия. В святой преподобной Марии Египетской узнается Зойка-цыганка, а в храмовой росписи Страшного Суда – "и маляр Терешка, и Спиридоша-повар, и утонувший в выгребной яме Архиша-плотник, и крикливая Любка, и глупенькая Сафо-Сонька, и живописный мастер Арефий… многое множество". Великомученица Анастасия удивительно схожа с барыней Анастасией, в которую влюблен Илья.
     Святость в изображении Шмелева очень доступна каждому. Очевидно, сам писатель в это время размышлял о природе святости, о том, что спасутся и, значит, станут святыми у Бога не только те, кто привычно глядит на нас с иконы, а многие-многие "простые" люди. Подобные рассуждения отсылают нас к книге епископа Варнавы (Беляева), вернее, к ее названию – "Искусство святости". Мало искушенный еще в духовной жизни Шмелев, очевидно, ищет пути органичного соединения церковных канонов и святоотеческих представлений о человеческой жизни и путях спасения с художественно-литературными представлениями о человеке.
     Многие герои повести запечатлены в иконе, сам же Илья как бы воплощается в храме св. Ильи–Пророка. Тема человека-Храма, тема строительства Храма внутри своей души самим человеком – встречается не только в "Неупиваемой Чаше", но и, например, в "Рваном барине", – повести, в которой социальная тема органично сплавлена с романтической и духовной. Весьма важно, что Анастасию влюбленный Илья пишет и в обычном, "земном" портрете, который поражает посетителей Ляпуновки необычайностью лица, и в "небесной" иконе, с нимбом вокруг головы. Хотя в повести прямо не говорится о том, что лик Богородицы писался с лица Анастасии (очевидно, Шмелев знал подобный же факт из биографии Рафаэля), – можно заключить об этом с достаточной степенью уверенности, т. к. художник во время работы над портретом видит как бы два образа: один недосягаемый, "небесный" лик Пресвятой Девы, а другой – любимой земной женщины. При этом Илья дает явно акцентированную в повести "сверхустановку" для себя: "Напишу тебя, не бывшая никогда! И будешь!" (гл. XV).
     Описывая то, как Илья пишет портрет любимой женщины, автор постоянно употребляет глагол "пить": "Теперь он пил неустанно из ее менявшихся глаз", "в сладострастной истоме пил Илья ее любовь по ночам – бесплотную, и приходил к ней, не смея взглянуть на чистую". Хотя автор акцентирует страсть Ильи, он в то же время ясно показывает, что доминирует у Ильи не земная страсть, а платоническое чувство, озарившее светом и радостью всю жизнь. Илья как бы обоготворяет предмет своей страсти. Он пьет из "Неупиваемой Чаши". Конечно, Шмелев не мог не иметь в виду известных Евангельских слов: "Пийте из нея вси… Сия есть кровь Моя Нового Завета…" Автор попытался изобразить путь человека к Богу через возведение высоко очистительной любви к земной женщине до степени небесной любви к Пресвятой Богородице: "Две их было: в черном платье, с ее лицом и радостно плещущими глазами, трепетная и желанная, – и другая, которая умереть не может" (гл. xvi). В подобном замысле чувствуется опыт западноевропейского средневековья – с культом Дамы. С точки же зрения собственно церковной – герой повести оказывается неканоничен, дает большое место воображению и самостоятельным трактовкам.
     Вышедшие из души Ильи образы, связанные в ней навсегда вместе, в реальности, однако, живут совершенно различной жизнью. Если портрету удивляются праздные посетители, заинтригованные легендой о романтической любви крепостного художника к страдающей от домашнего гнета барыне, то икона отделилась от судьбы и жизни своего создателя и живет сама, чудотворя и источая людям благодеяния: "Радостно и маняще взирает на всех" (гл. xviii). Не случайно приводит автор слова акафиста: "Радуйся, Чаше Неупиваемая!"      Радость будит в повести еще один ассоциативный ряд, в данном случае мотив радости связан с вопросом о "византийско-строгом" и "рублевски-радостном" в иконописании. Будучи в Италии, Илья ощутил "новую землю и новое небо", "давшуюся нежданно волю". Он почувствовал себя свободным человеком, а не барской собственностью: "Радостным, несказанным раскинулся перед ним мир Божий… все было новое". Илья не отвернулся от чужого и незнакомого: его радует и церковный орган, и "неслыханный перезвон колоколов", и "белые гробницы". Католический пласт культуры вошел в его жизнь мирно, хотя и не заменил, да и не мог заменить, родного. "Камни старые полюбил Илья (несомненная реминисценция из Ф. Достоевского, говорившего о "старых камнях Европы"), и приросли они к его молодому сердцу". Обобщающая значительность, стилистическая строгость фразы показывает, что автор имеет в виду не только Илью, а молодой национальный дух России – здесь явное указание на Ф. Достоевского с его "всемирной отзывчивостью" русского сердца.
     Теперь учителями Ильи становятся "радостные" в церковной живописи западноевропейские художники эпохи Возрождения: Леонардо и Микеланджело, Тициан и Рубенс, Рафаэль и Тинторетто. Они-то прежде всех и названы "старыми камнями". Но рядом спасающий его дрезденский рисовальщик Иван Михайлов, возвращающий его мысли к родному народу. Сам И. Шмелев постоянно возвращается к контрасту России и Европы: с одной стороны Илья отмечает, что "все радостное и светлое было в теплом краю, грубого слова, окрика не услыхал он за эти три года. Ни одной слезы не видал… Песен веселых много послушал он…", а с другой – "сумрачные лица… лохматые головы". Из Италии привез Илья новую манеру письма: "По-новому, Илья, пишешь. Красиво, а строгости-то нету". Очень важен ответ Ильи Капелюге: "Старое было строгое. Р а д о в а т ь хочу вас, вот и пишу веселых".
     Однако от возрожденческой по духу живописи у Ильи "не было полной радости. Знал сокровенно он: нет живого огня, что сладостно опаляет и возносит душу" (гл. х).
     Рублевское, радостное входит в Илью с глазами Ангела, которые он вновь видит на одно мгновенье. Потом приходит искушение. Пишет Илья "Неупиваемую Чашу" как святой лик Анастасии. Но, в то же время, он борется со своей грешной земной страстью к чужой жене. В этой борьбе он изнемогает, но побеждает. Это явная параллель, данная Шмелевым к известному требованию длительного и упорного поста, духовного подвига, необходимого иконописцу, когда он приступает к работе над иконой. Победа над собой, над своим грехом, над блудной страстью была истинной и полной. Вот почему икона, написанная Ильей, чудотворит.
     Но характерна та важная поправка, которую делает Шмелев: образ Христа дописывает на иконе инок, который придает к а н о н и ч е с к и й вид талантливой работе Ильи. Шмелев подчеркнул роль Церкви в жизни художника, и тем снял все противоречия, наметившиеся в повести.
     Все примиряет в "Неупиваемой Чаше" архиерей, который допускает судьбу и творчество Ильи Шаронова как один из путей Божиих. Может быть, вспоминал при этом писатель то необычное монашеское благословение, которое дал ему на "писательство" преподобный Варнава.
     Из церковной практики, а возможно, дополнительно и из каких-либо конкретных источников, установить которые пока невозможно, Шмелев уяснил мысль о святости или, вернее, возможности святости обычного грешника, которому не закрыт вход в Царствие Небесное при определенных условиях. Вся повесть проникнута радостью этого личного духовного откровения. Эту мысль автор многогранно обыгрывает и развивает в "Неупиваемой Чаше", герои которой становятся предметом иконописания Ильи.
     Общий духовно-душевный и даже эмоциональный настрой повести таков, что мотив покаяния как необходимого условия радости спасения не акцентирован, несмотря на то, что святые Отцы как раз подчеркивают, прежде всего, необходимость для человека покаяния и слез, из которых уже и рождается впоследствии, после годов труда и пота, радость приобщения к Господу. Напротив, радость плещется у Шмелева через край "Чаши". Под "Чашей" же следует воспринимать, прежде всего, Таинство Евхаристии. Сегодня комментарии литературоведов к повести Шмелева "Неупиваемая Чаша" дают неполное и, в общем, неверное представление о самой "Неупиваемой Чаше", а потому и о замысле шмелевской повести. Так, И. Г. Минералова в статье "Неупиваемая Чаша" И.С. Шмелева: стиль и внутренняя форма" придает Чаше слишком общий метафорический смысл, обесцвечивая и нивелируя глубинные и ясно выраженные евхаристические мотивы шмелевского произведения: «В название произведения вмещается и "чаша жизни" Ильи Шаронова, и "мирская чаша" людской скорби,…но семантика "Неупиваемой" двоится: бездонность – безмерность, с одной стороны, и невозможность, предел, положенный земной жизнью – с другой". Вне церковной жизни вряд ли можно понять произведение Шмелева. Об этом говорит и широко известный комментарий к повести О. Н. Михайлова. Исследователь пишет: "Неупиваемая Чаша – символ страдания; "пити чашу" (церк.) значит терпеть бедствия, страдать, мучиться". Несомненно, комментатор имеет в виду молитву Иисуса Христа к Небесному Отцу в Гефсиманском саду: "Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ея, да будет воля Твоя" (Мф., 26,42). Именно метафорический образ чаши страдания широко распространен в обычной светской речи и в художественной литературе.

     Однако образ чаши-страдания не единственный в Новом Завете. И не только страдание связывается в православном сознании с образом Чаши, но и, прежде всего, таинство Евхаристии, впервые предвозвещенное на Тайной Вечери: "И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нея все; ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая, во оставление грехов" (Мф., 26;26-28). Здесь Чаша есть Сам Спаситель, питающий Своим Телом и Кровью людей – во оставление грехов. Иеромонах Сергий в шмелевской повести и подчеркивает этот канонический момент: "Чаша сия и есть Младенец" (гл. XVIII).
     Реальные истоки повести Шмелева связаны, в главном, с необычным образом Пресвятой Богородицы под названием "Неупиваемая Чаша". Об этой иконе ничего не говорится в комментариях. А жаль, потому что ясное представление о ней дает ключ к пониманию многих смысловых пластов шмелевского произведения. Прежде всего, следует сказать о том, что при всей явной "легендарности", отмеченной Т. П. Маевской, "Неупиваемая Чаша" Шмелева дает образец не только поэтизации, поэтической обработки реальных фактов, но и значительной приближенности к ним. Необходимо эти факты выяснить.
     Надо сказать, что они известны в церковной среде. Весь финал повести посвящен описанию явления иконы "Неупиваемая Чаша" и, в частности, явленного чуда исцеления "убогого Мартына". Действие повести происходит под г. Серпухов Московской губернии, хотя автор ни словом не упоминает это название. Зато упоминает Шмелев Высоко-Владычный монастырь, что "лежит за рекой Нырлей", и поясняет: "Теперь это женская обитель". В названии женского монастыря Шмелев соединил наименования двух известных серпуховских монастырей: мужского и женского. Серпуховский Высоцкий необщительный мужской монастырь третьего класса находился в г. Серпухове и был основан преподобным Сергием Радонежским в 1374 г. Еще ранее, в 1360 г. был основан Серпуховский Владычний общежительный мужской монастырь, который с 1806 г. становится женским, – чем и объясняется авторское примечание ("теперь это женская обитель"). Реки Нырли в реальном Подмосковье нет, – зато есть протекающая через Серпухов река Нара. Женский монастырь, фигурирующий в повести, находился во времена Шмелева в одной версте от Серпухова.
     Чудотворная икона "Неупиваемая Чаша" явилась во Владычнем монастыре накануне трагических для России событий (в том числе и массового алкоголизма в 20-м веке) – в 1878 г., т. е. за сорок лет до написания повести. Шмелев, несомненно, бывал в этом монастыре и был знаком с устным преданием о явлении пречудного образа. Предание это хорошо известно и нашло отражение в повести. Оно гласит о том, что крестьянин Ефремовского уезда Тульской губернии, заслуженный отставной солдат, был одержим страстью пьянства. Он пропивал все, что мог, и дошел до нищенского состояния. От непомерного пьянства у него отнялись ноги, но он продолжал по-прежнему пить. Однажды он увидел необычный сон. Перед ним предстал благолепный старец-схимник и сказал: "Иди в город Серпухов, в монастырь Владычицы Богородицы. Там есть икона Божией Матери "Неупиваемая Чаша", отслужи перед ней молебен и будешь здоров и душой, и телом".
     Поскольку крестьянин не владел ногами и не имел средств на дорогу, он остался на месте. Святой старец явился ему еще раз, но и на этот раз пьяница его не послушал. Третье посещение старца было настолько грозным, что солдат на четвереньках тут же пустился в путь. В одном селении он остановился на ночлег. Старушка-хозяйка, сочувствуя его беде, растерла ему ноги на ночь и уложила на печь. Ночью путник почувствовал приятное ощущение в ногах, попробовал встать – и смог, хотя и слабо, удержаться на ногах. На следующую ночь ему стало еще легче. Так, опираясь на две, а потом и на одну палку, он добрался до Серпухова.
     Во Владычнем монастыре он рассказал о своих сновидениях и обо всем с ним случившемся. Попросил отслужить молебен перед иконой "Неупиваемая Чаша". Но никто в монастыре не знал иконы Божией Матери с таким наименованием. Однако кто-то вспомнил, что на иконе, которая находилась и проходе из соборного храма в ризницу, есть изображение чаши. Когда икону осмотрели, к удивлению всех, на обратной стороне ее прочли надпись: "Неупиваемая Чаша". Новообретенный образ был перенесен в храм и перед ним совершен молебен. Из монастыря солдат возвращался домой уже совершенно здоровым. Он получил исцеление не только ног, но и души, ибо перестал испытывать тягу к выпивке.
     С небольшими коррективами Шмелев упоминает этот сюжет в XVIII главе повести: "По малу времени от сего шел на свои места отставной служивый, бомбардир, человек убогий, по имени Мартын Кораблев, тащился на костылях… пухли и отнимались у него ноги". Мартын увидел икону в трапезной, узнал, что инокиням монастыря является эта икона во сне. Так у отставного солдата появилась надежда на то, что икона чудотворная, а потом он узнал об этом точно, ибо и ему во сне явилась она. При этом Пречистая Богородица обратилась к Мартыну: "Пей из Моей Чаши, Мартын убогий, – и исцелишься". Если верить комментариям О. Михайлова, то Богородица предлагает Мартыну испить чашу страданий, что совершенно не соответствует реалиям повести. В Богородичных акафистах Царицу Небесную величают как "душу и тело с Богом сочетающую" – через таинство Евхаристии. В повести Шмелева после молебна, хотя и несколько времени спустя, Мартын исцеляется.
     Писатель явно придерживается церковного предания о серпуховской чудотворной иконе. Только эпизод ночлега у старушки в избе, фигурирующий в устном предании, Шмелев перемещает: солдат ночует и растирает ноги не до, а после посещения монастыря. И здесь по сюжету повести происходит его исцеление: "До Михайловского, братцы, едва дополз… Приняли на ночлег меня, помогли в избу влезть… Положили меня бабы на печь и по моей просьбе стали мне растирать ноги святой водой от Неупиваемой Чаши. А у меня и сил вовсе не стало, будто ноги мне режут! И стал я совсем без памяти, как обмер… Слышу я сладкий голос: "Мартын убогий!" И увидал я Радостную, с Золотой Чашей… "Встань, Мартын убогий, и ходи! И радуйся!"… Сам с печи слез, стою – не болят ноги…". Шмелев, таким образом, несколько "обытовляет", делает более обыденным и понятным для земного ума чудо, происходящее от иконы "Неупиваемая Чаша". Сам он, положив в основу повести чудесные события, несомненно, был ими потрясен, как в свое время был он потрясен и чудесным спасением от смерти через преподобного Серафима Саровского. Как отмечает Шмелев в своей повести, весть о чудесном прославлении иконы Божией Матери быстро распространилась в Серпухове и по всей России. Отовсюду притекал во Владычний монастырь страждущий люд.
     В "Неупиваемой Чаше" упоминается церковь во имя Илии Пророка. Говоря о реалиях, послуживших основой авторского замысла, нельзя не сказать, что такой храм существовал в реальной жизни и, главное, существует до сих пор. Начиная с 1929 г. это был единственный действующий храм во всем Серпуховском районе. В 1990 г. настоятель Ильинского храма архимандрит Иосиф стал инициатором открытия Высоцкого монастыря, который вновь начал действовать с 10 апреля 1991 г. "С этого времени в Высоцком монастыре был возрожден обычай дореволюционного Братства трезвости – каждое воскресенье по окончании Божественной Литургии совершать молебен с акафистом перед образом Богоматери "Неупиваемая Чаша", а поток паломников к святой иконе, от которой совершаются многочисленные чудеса и подается благодатная помощь страждущим, стал поистине неиссякаемым".
     По иконографии образ "Неупиваемая Чаша" относится к типу одного из древнейших изображений Божией Матери – "Оранта", только Богомладенец написан стоящим в Чаше. Это Чаша Святого Причащения и действительно "Неупиваемая" или неиспиваемая, т. к. Агнец ее "всегда ядомый и никогда не иждиваемый". Матерь Божия с воздетыми вверх руками, как могучий первосвященник, ходатайственно возносит к Богу эту Жертву – Своего закланного Сына… Она молится за всех грешников и вместо низких губительных пристрастий призывает всех к неистощимому источнику духовной радости и утешения, возвещая, что Неупиваемая Чаша небесной помощи и милосердия уготована каждому нуждающемуся.
     Итак, реальная основа повести "Неупиваемая Чаша" в какой-то степени прояснилась. Самая же повесть достаточно сложна по смыслу, так как икона "Неупиваемая Чаша" дана в определенной параллели с портретом Анастасии Ляпуновой, причем такие параллели между святыми, изображенными на иконах, и реальными людьми, в повести представляют целую систему. Мы ужу говорили об этом: святого Арефия Печерского Илья пишет с ликом иконописца Арефия: Змея, побиваемого Георгием Победоносцем, – с лицом старого развратника-барина. Святого мученика Терентия написал художник с ликом своего отца, святую Марию Египетскую – с лицом Зойки-цыганки. В храмовой живописи, в росписи Страшного суда, узнаются "и маляр Терешка, и Спиридон-повар, и утонувший в выгребной яме Архипка-плотник, и крикливая Любка, и глупенькая Сафо – Сонька, и живописный мастер Арефий… многое множество". Сам же Илья мистически связан с упомянутым выше храмом Ильи Пророка.
     Икона для Ильи имеет смысл собирания в иконописном образе лучших свойств души еще живых, грешных людей, стремящихся к очищению: отсюда, видимо, и упомянутые параллели. Ведь и по каноническим представлениям, лицо человека "иконописно", ибо сотворено "по образу и подобию Божиему". Однако в повести, вместе с тем, постоянно подчеркивается некая "неуставность" икон Ильи. Даже образ "Неупиваемая Чаша" написан им не по уставу иконописному: без Младенца (Его дописывает ученый монах-иконописец). Все это ставит перед комментаторами и исследователями повести достаточно сложные вопросы. Но, во всяком случае, несомненно, что образ "Неупиваемой Чаши" надо связывать с Серпуховским Владычным монастырем, а не с общеизвестными метафорическими выражениями, которые могут лишь исказить представление об истинном смысле повести Шмелева.
     Итак, повесть проникнута настроением не покаяния, а Евхаристии. Оттого в ней и соединяются в центральном образе – иконы "Неупиваемая Чаша" – сразу все главные для Ильи Шаронова и для самого Шмелева образы: Спасителя как виновника спасения, Чаши-Евхаристии как орудия спасения (спасение через Приобщение к Святым Христовым Тайнам), наконец, Божией Матери, Которая для Ильи (и для Шмелева как писателя-творца) сливается с образом любимой женщины. Образ иконы "Неупиваемая Чаша" лично важен для Шмелева как найденный им способ веры и спасения.
     Образ радости в повести многопланов. В ней есть и истинная глубина и, порою, отраженный, более поверхностный, свет. Главный, доминирующий смысл этого мотива в "Неупиваемой Чаше" – радость познания Бога, жизни для Него, радость преодоления земного во имя вечного, радость видения в земном – отсвета Небесного, в живом портрете – отсвета Вседарящей Радости: "Радуйся, Чаше Неупиваемая!"

Автор статьи – В. И. Мельник

     Остается только добавить, что Иван Сергеевич в предисловии к нью-йоркскому изданию (на английском языке) «Неупиваемой Чаши» в 1928 г., написал, что посвящает эту книгу «не только русской, но и всей молодежи, для которой небо еще не померкло, и которая не потеряла идеал прекрасного и чистого в человеке».