102 / 158
рым давал на дорогу деньги, хлебы и Библии».
Кстати, всем
уходившим из Москвы по этапу он раздавал еще и две собст-
венноручно написанные и изданные книжечки: «Азбука хри-
стианского благонравия» и «Призыв к женщинам» — о мило-
сердии, сострадании и любви.
Еще одна красноречивая страница из воспоминаний Бул-
гакова.
«Говоря уже о докторе Гаазе, не могу не поместить
анекдот, который может заменить целую биографию его.
Это случилось во время генерал-губернаторства князя Дмит-
рия Владимировича Голицына, который очень Гааза любил, но
часто с ним ссорился за неуместные и незаконные его требо-
вания. Между ссылочными, которые должны были быть от-
правлены в Сибирь, находился один молодой поляк. Гааз про-
сил князя приказать снять с него кандалу. «Я не могу этого
сделать, — отвечал князь, — все станут просить той же ми-
лости, кандалы надевают для того, чтобы преступник не мог
бежать». «Ну прикажите удвоить караул около него; у него
раны на ногах, они никогда не заживут, он страдает день и
ночь, не имеет ни сна, ни покоя». Князь долго отказывался, ко-
лебался, но настояния и просьбы так были усилены и так час-
то повторяемы, что князь наконец согласился на требования
Газа.
Несколько времени спустя отворяется дверь князева каби-
нета, и можно представить себе удивление его, видя доктора
Гааза, переступающего с большим трудом и имеющего на
шелковом чулке своем огромную кандалу. Князь не мог воздер-
жаться от смеха. «Что с вами случилось, дорогой Гааз, не со-
шли ли вы с ума?», — вскричал князь, бросив бумагу, которую
читал, и вставши со своего места. «Князь, несчастный, за ко-
торого я просил вас, убежал, и я пришел занять его место уз-
ника! Я виновен более, чем он, и должен быть наказан».
Не
будь это князь Дмитрий Владимирович Голицын, а другой на-
чальник, завязалось бы уголовное дело, но отношения князя к
Государю были таковы, что он умел оградить и себя, и доктора
Гааза, которому дал, однако же, прежестокую нахлобучку. Он
вышел из кабинета, заливаясь слезами, повторяя:
«Я самый не-
счастный из смертных, князь сказал, чтобы я никогда не смел
больше просить его ни о какой милости, и я не смогу больше
помочь ни одному несчастному!»
До конца жизни Гааз доказывал личным примером, что
любовью и состраданием можно воскресить то доброе, что со-
хранилось в озлобленных людях. Ни канцелярское бездушие,
ни ироническое отношение сильных мира сего, ни горькие раз-