А. Ю. Друговская

«ВОСПОМИНАНИЯ О КУРСКЕ» АКАДЕМИКА Н. М. ДРУЖИНИНА

Дружинин Николай Михайлович — родился 13 (1) января 1886 года В Курске, умер 8 августа 1986 года в Москве — выдающийся историк, академик, лауреат Государственной и Ленинской премий, автор фундаментальных исследований по истории социально-экономического развития России XVIII—XIX веков, русского революционного движения от восстания декабристов до 90-х годов прошлого столетия. Основными монографиями II. М. Дружинина но вопросам социально-экономического развития деревни, крестьянства и политики самодержавия в крестьянском вопросе являются двухтомный труд «Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева» (1916, 1958) и «Русская деревня на переломе, 1861 — 1880» (1978).

В 1986—1990 гг. вышли из печати «Избранные груды» П. М. Дружинина в 1-х томах. В настоящее время в журнале «Вопросы истории» публикуются дневники академика, которые он вел на протяжении почти 70 лет своей жизни.

На протяжении всей своей жизни ученый поддерживал связи с родным городом Курском, где родился и где прошли его детские годы. Он оставил «Воспоминания о Курске», в которых с большой теплотой пишет о своей малой родине.

Н. М. Дружинин

ВОСПОМИНАНИЯ О КУРСКЕ

С Курском связаны мои детские и отроческие годы: здесь я родился, провел первые одиннадцать лет своей жизни, сюда приезжал из Москвы на летние каникулы, время от времени наезжал и в более поздние годы. Курск особенно запомнился мне таким, каким он был в дореволюционную эпоху, когда великие перемены в нашей жизни еще не изменили его облика и внутреннего быта.

Я всегда любовался — и до сих пор любуюсь — видом на город со стороны Ямской слободы; расположенный на горе, утопающий в зелени множества садов, с разноцветными зданиями и вертикалями церковных памятников, Курск всегда привлекал меня живописностью своего городского пейзажа. Это чарующее впечатлений в конце XIX в. рассеивалось при въезде на территорию самого города — одинаково с севера, через монументальные Московские ворота и с юго-запада, через такие же громадные каменные Херсонские ворота. Ведь тогда главные магистрали Курска — прямая Московская и гористая Херсонская — так же, как боковые улицы, расположенные в шахматном порядке, были пыльными и засоренными, обстроены преимущественно одноэтажными, часто деревянными зданиями. Булыжная мостовая и кирпичные тротуары украшали только центр; а отдаленные улицы осыпались незамощенными, летом покрытые травой, весной же и осенью непролазной грязью. Городской сквер и набережная, с которой открывался прекрасный вид на Стрелецкую слободу и на реку Тускарь, были заброшены, обсажены чахлыми деревьями и кустами. Уличное движение было слабо; преобладали наемные извозчики, развозившие пассажиров в старых двухместных фаэтонах с облезлой обивкой и «лавочками» (одиночными сидениями за спиною кучера); лошади, запряженные парами в эти архаические экипажи, были совсем непохожи на рысаков и служили предметом насмешек со стороны летних эстрадных куплетистов. Только изредка па улицах появлялись дворянские или купеческие кареты и коляски, да, отчаянно звоня и громыхая, проносились пожарные команды в блестящих металлических касках, с целым обозом бочек, наполненных водой. Обыватели передвигались преимущественно пешком; боковые улицы города оставались пустынными даже днем и погруженными в зловещую темноту ночью.

Из моря однообразных, безликих домов выделялись отдельные архитектурно интересные сооружения: Сергиевский собор в стиле барокко, связанный с именем Растрелли. Знаменский монастырь с круглым византийским куполом. Дворянское собрание на набережном откосе, старинный дом Денисьева, превращенный в больницу, импозантное здание мужской гимназии на Знаменской, улице. К достопримечательностям города принадлежали также театр, в котором выступали заезжие гастролеры (постоянной артистической труппы в то время еще не было), несколько средних учебных заведений (кроме мужской, была женская гимназия и 4-классная — тоже женская — прогимназия, реальное училище, учительская семинария с водруженной на крыше примитивной обсерваторией) и, наконец, единственный памятник местному уроженцу, поэту XVIII в. Богдановичу, сиротливо ютившийся на запущенной набережной.

Самым бойким местом в городе был «толчок», расположенный против сквера, между Московской и Херсонской улицами: он был застроен второразрядными лавками и лавчонками, из которых непрерывно выбегали проворные «сидельцы», настойчиво зазывавшие к себе всех проходивших. Впрочем, в городе торговали и хорошо обставленные европейского типа магазины, расположенные на главных улицах; над одним из них, продававшим галантерейные товары, красовалась даже вывеска на французском языке: «A bon marche» (дешевые товары), а внутри магазина было вывешено предупреждение: «Prix fixe» (цены без запроса). Самым почетным пунктом Курска, его признанным центром, была Соборная площадь перед зданиями монастыря; в «царские дни» — рождений и «тезоименитств» (именин) — здесь устраивались военные парады местного гарнизона, собиравшие оживленную толпу глазеющих мальчишек.

Внешнему облику города соответствовал и внутренний строй его жизни. Курская губерния была земледельческой и сугубо помещичьей, однако местное дворянство предпочитало жить в собственных имениях и только в исключительных случаях съезжалось в губернский город. Так было во время дворянских выборов, когда улицы наполнялись шумом помещичьих колясок, шарабанов и дрожек; в эти дни около Дворянского собрания и гостиницы «Монтрезор» на Московской улице царило заметное оживление. В обычное же время жизнь текла однообразно и медленно.

Большинство населения составляли купцы и мещане. Крупной промышленности не было, а мелкие (главным образом пищевые) предприятия мало влияли на характер установившегося жизненного уклада. Курские толстосумы наживались преимущественно на скупке и продаже хлеба, который вывозили из дворянских имений и крестьянских деревень плодородного черноземного центра. На городской жизни лежал отпечаток патриархальности и застоя. В курских семьях царили культ родственных связей, традиционная вера, выливавшаяся в форму православной обрядности и привычная преданность царской власти, соединенная с враждебным отношением к таинственным «красным». Не большая прослойка местной интеллигенции - учителя, земские служащие и др. — в подавляющем большинстве подчинялись той же стихни консервативного мировоззрения и быта.

Город оживал очень редко; так было в дни ярмарок, когда площади центра и окраин заполнялись торговыми ларьками, качелями и каруселями с веселой движущейся толпой; иногда в городе или подгородных слободах вспыхивали пожары, и тревожные звуки набатного колокола собирали не только пожарные команды, но и массу сбегавшихся зрителей; в тяжелый период холерной эпидемии взволнованные чувства и мысли населения искали выхода в общественных молениях и религиозных шествиях. Время от времени Курск посещали заезжие гастролеры: в городском сквере располагался паноптикум восковых фигур, из которых выделялась движущаяся «египетская царица Клеопатра, убивающая себя укусом змеи»; давались цирковые представления, иногда с участием знаменитого дрессировщика Анатолия Дурова; летом в публичном Лазаретном саду (за зданием больницы) ставились драматические и оперные спектакли (помню постановку «Демона» Рубинштейна с участием известною петербургского баритона Тартакова). Находились любители и в среде курского общества: особенно славился выразительной игрой в пьесах Островского местный коммерсант И. В. Пузанов, близко знакомый с артистами московскою Малого театра.

Самыми крупными событиями в жизни дореволюционного Курска были ежегодные выносы и приносы местной святыни — «явленной» иконы Знамения Богоматери. Зимою она оставалась в кафедральном соборе, где в окружении монахов служил губернский архиерей; на лето ее торжественно переносили за 30 верст от города, в «Коренную пустынь»: там, но официальной версии, многие сотни лет назад она чудесным образом «явилась» на корне дерева, около бившего из-под земли источника. Широко известна картина Репина, в социально-обличительном стиле изобразившего этот «Крестный ход в Курской губернии». В черте самого города крестный ход носил иной, более внушительный характер. За несколько дней до события в город начинали собираться паломники из ближних и дальних деревень; тысячи, если не десятки тысяч крестьян — преимущественно мужчин в темных армяках, с посохами в руках и с котомками за плечами располагались группами ни улицах города; открывалась Коренная ярмарка, когда-то гремевшая на всю Россию, но постепенно сходившая на нет; город необычайно оживлялся и принимал вид шумного народного табора. Крестный ход совершался под звон колоколов и звуки военного оркестра, С участием местной аристократии, возглавляемой архиереем и губернатором, в сопровождения множества священников и бесчисленной толпы народа. Наиболее сильное впечатление производили массы собравшихся крестьян, которые, высоко поднявши посохи и распевая священные псалмы, в экстазе провожали «матушку-богородицу».

Ни один крестный ход, виденный мною в дореволюционной Москве, не мог сравниться с этим зрелищем; он напоминал времена далекого средневековья, когда такие же толпы наэлектризованных пахарей по зову Петра-пустынника вдохновенно шли освобождать «гроб господень». Не мудрено, что в революцию 1905г., когда начало проясняться сознание масс, у одного из представителей курской молодежи зародился смелый план одним ударом убить гипнотическую веру в чудесную икону; этому студенту-анархисту удалось незаметно подложить под икону взрывчатое вещество. В ту же ночь здание собора потряс взрыв необычайной силы, уничтоживший не только икону, но и соседние предметы культа. Однако массовая вера еще не была убита; монахи объявили что «настоящую» икону они заранее перенесли в алтарь, а на взорванном месте находилась обыкновенная копия. Под свежим впечатлением этого нашумевшего события Леонид Андреев написал психологическую драму «Савва»; в годы гражданской войны эта пьеса с успехом шла на сцене московских рабочих клубов с участием превосходно игравшего артиста Певцова.

* * *

Мои родные, уроженцы Курска, разделяли религиозные и монархические традиции большинства населения. И нас, детей — меня и моих сестер, которые обе были значительно старше меня, — воспитывали в том же духе. В семье поддерживалась строгая дисциплина и беспрекословное подчинение установленным правилам. Ежедневно, утром и вечером, я должен был читать заученные молитвы; радовался наступающим праздникам, особенно Пасхе с ее вкусными яствами и крашенными яйцами; с напряженным вниманием наблюдал приносы и выносы иконы. Позднее, на грани отрочества и юности, эта наивная вера исчезла у меня сама собою, уступив место иррелигиозному восприятию мира.

Летом я проводил время в саду, "примыкавшему к нашему дому и казавшемуся мне огромным заманчивым миром с разносортными яблонями, ягодными кустами, цветочными клумбами и высокими качелями. Мать оберегала меня от влияния «уличных мальчишек», и я играл один, воображая себя то участником военных парадов, то пассажиром поезда, мчащегося в Москву (в семье жила постоянная мечта о переезде в Москву — не меньше, чем у трех сестер в известной чеховской пьесе). Зимой меня редко выпускали на воздух, и я коротал время в комнатных играх, в рассматривании альбомов (особенно нравились мне раскрашенные рисунки на библейские темы и изображения событий русско-турецкой войны 1877—1878 гг.) и в чтении детской литературы. В три года я незаметно научился читать и с интересом поглощал книжки «Задушевного слова», иллюстрированные сказки (например, повесть о загадочном Рюбецале) и хрестоматию Паульсона с набором прозаических и стихотворных отрывков из русских классиков. В раннем детстве у меня обнаружилась любовь к рисованию и жажда сочинительства, но родные сдерживали мои порывы, считая, что я могу «испортить свою руку» раньше, чем поступлю в школу.

Первое настоящее общение с природой я испытал в шестилетнем возрасте, когда моя семья сняла дачу в Коренной пустыни, это было живописное место на берегу Тускари, с лесистыми склонами, ключевыми источниками, монастырскими «бакшами» (огородами), «сажалками» (прудами) и пчельниками. С высоты холмов открывались красивые виды па заречье. От железнодорожной станции до монастыря пролегал четырехверстный проселок, по которому добирались или пешком, или на примитивных «линейках»; дорога шла Черноземными полями засеянными пшеницей и гречихой, через деревин с густыми конопляниками и усадебными садами.

На даче я наблюдал не только природу и монастырский обиход, но и быт слободы, где мы снимали помещение: приезды множества крестьян на базары, бойкую торговлю местных лабазов, мелодичную игру искусного гармониста, ужимки юродивого, «дурачка Мити», который кормился подаянием от приезжающих богомольцев. К праздничной обедне из-за реки приходили группы крестьянок в старинных национальных нарядах — высоких головных уборах, разноцветных сарафанах и плахтах, с переливавшимися па солнце блестящими украшениями. За слободой находились полуразрушенные и казавшиеся мне таинственными здания Коренной ярмарки, которая функционировала здесь до перевода ее в губернский город. Природа пустыни воспринималась мною сквозь призму религиозных впечатлений, — она казалась тоже таинственной и погруженной в какое-то глубокое и грустное раздумье.

В семь лет меня отдали в начальную, или, как ее называли, «приготовительную» школу сестер Тюриных. Она помещалась на Чистой улице (между Московской и 1-й Сергиевской), в деревянном одноэтажном доме и состояла из двух классов В первом, начинавшем с обучения грамоте, преподавала младшая сестра Ольга Петровна, молодая, миловидная н приветливая девушка. Она пользовалась всеобщей симпатией и успешно учила нас чтению, письму и счету. Во втором классе мы поступали под руководство старшей сестры Юлии Петровны, строгой и требовательной, которую мы все немного побаивались. Здесь проходили начатки грамматики и арифметики, писали диктанты, заучивали наизусть стихотворения. Как во всех дореволюционных школах, мы твердили молитвы и библейские заповеди.

В каждом классе сидело по 20—25 мальчиков и девочек приблизительно одинакового возраста. Впервые после замкнутых домашних игр я попал в среду своих сверстников и чувствовал себя несколько возбужденно, поэтому мне не раз доставалось за излишнюю резвость. Ученье меня не затрудняло, так как программа приготовительной школы была мне в основном известна. Осенью 1895 г. я выдержал вступительный экзамен в приготовительный класс Курской классической гимназии и почувствовал себя «настоящим» школьником.

Гимназия помешалась в старинном трехэтажном здании с толстыми стенами и просторными классами, похожими на большие холодные залы. Перед лицевым фасадом дома находился длинный двор, а за ним — растянутый сад, спускавшийся склонами к пересыхающей реке Куру. Обычно на переменах двор был заполнен шумной толпой гимназистов, игравших в лапту и другие игры. Гимназию возглавлял тогда престарелый директор Д. Г. Жаворонков; это был настоящий чиновник времен Николая I как по внешнему облику, так и по своим административным приемам. Его строгое окаменелое лицо с тусклым взглядом, без всякой растительности и прямая высокая коренастая фигура уже издали внушали страх - не только «приготовишкам», но и великовозрастным гимназистам.

В гимназии господствовала строжайшая дисциплина: на уроках царила мертвая тишина; малейшая провинность каралась суровой нотацией и немедленным наказанием. После скромной домашней обстановки тюринской школы Курская гимназия произвела на меня давящее впечатление казенщины и формализма, Правда, в приготовительном классе обстановка была значительно мягче: здесь преподавал родной язык и арифметику искусный и опытный педагог Иван Иванович (фамилии точно не помню), который не только учил, но и воспитывал своими моральными беседами и внушениями; но и он требовал от класса прежде всего соблюдения строгой дисциплины, вгоняя в слезы недостаточно тихих и покорных учеников (в том числе и меня). Еще суровее был учитель чистописания и рисования, который беспощадно бил линейкой по рукам учеников, если находил у нас отступление от правильного начертания букв и рисунков. На уроках гимнастики нас заставляли бесконечно маршировать, а на уроках нения — хором исполнять молитвы под звуки фисгармонии! Посещение гимназической церкви и особенно говение великим постом были для всех обязательны. Нечего и говорить, что все воспитание и пансионеров (дворянских детей), и приходящих учеников было подчинено официальной религиозно-монархической идеологии.

Из числа учебных предметов наиболее полезным было преподавание родного языка: мы должны были читать и рассказывать отрывки из хрестоматии, заучивали наизусть басни Крылова, стихи Пушкина, Лермонтова, Майкова, Полонского, усваивали склонения, спряжении и проч. Моим слабым местом была устная передача прочитанного и вообще подготовка устных заданий; только позднее, в московской гимназии, я научился путем систематических упражнений свободно владеть устной речью.

Зато домашнее чтение становилось для меня все более и более любимым занятием: постепенно расширялся круг моих интересов, и наряду с чтением увлекательных романов Майн Рида, Купера и Жюля Верна я стал вслух декламировать Лермонтова и Шевченко, а под влиянием сестер — знакомиться с сочинениями популярного в то время поэта Надсона. Из произведений Пушкина на меня производила особенно сильное впечатление поэма «Братья-разбойники», а из сборника «Дети в изображении Достоевского» — образ Коли Красоткина из «Братьев Карамазовых», безбоязненно легшего на полотно под надвигающийся поезд.

Одновременно расширялся круг моих товарищей и друзей. Я часто посещал сына нашего соседа Борю Криштафовича, который был на один класс старше меня; мы разыгрывали с ним военные сражения, расставляя в столовой колоды согнутых карт и поражая эти противопоставленные друг другу «дивизии» ударами брошенных комков бумаги. Летом вместе с другими одноклассниками с увлечением играли в «дубички» (вариант американской игры в «гольф»). Сдружившись с сыном зубного врача Женей Капланом, я впервые стал зрителем самодеятельных театральных сценок, которые частенько разыгрывали в его семье собиравшиеся там дети.

Как все ученики, не имевшие двоек, я был переведен в первый класс и приступил к систематическому изучению гимназической программы. Из учителей этого времени мне запомнились трое. Наиболее колоритным был законоучитель священник Танков, не менее престарелый, чем директор Жаворонков. Он никогда ничего не объяснял, а только задавал на дом выучить рассказы из священной истории («от сих до сих») и на следующем уроке, неподвижно стоя около школьных парт, поочередно вызывал нас и выслушивал ученические ответы. По внешности он был похож на живую мумию, равнодушную к тем, кого он спрашивал, и к тому, что ему говорили. Совершенной противоположностью был преподаватель русского языка Архангельский; живо, доступно и интересно он растолковывал нам смысл отдельных поэтических произведений, которые мы часто воспринимали механически, не вдумываясь в значение отдельных слов и в сущность внутреннего содержания, Третьим педагогом был молодой, только что назначенный учитель латинского языка (насколько помню, его фамилия была Шандыбин), который обучал нас грамматике и переводу простейших текстов. Латынь была новый и поэтому заинтересовавший меня предмет; к самому учителю привлекали его приветливость и любовь к своему делу.

Ученье мое шло хорошо, но поведение снова захромало: помню, почему мы поссорились с соседом по парте. Он пожаловался на меня классному наставнику, и я получил в четверти «4» за поведение (с официальной точки зрения это было очень плохо) и несправедливую отметку в балльнике: «Неуживчив с товарищами», В конце 1896 г. паша семья собралась к переезду в Москву где отец получил место бухгалтера, а я заочно был принят в 5-ю гимназию. Перед отъездом мать потребовала, чтобы я простился с директором, лично знакомым с моим отцом. По-видимому, Д. Г. Жаворонков не был избалован вниманием и любовью гимназистов; когда я, внутренне трепеща, подошел и стал объясняться с ним, его высокомерное лицо оживилось; благословляя, он перекрестил меня и тут же взволнованно прибавил: «Будь уверен, я дам о тебе самую лучшую характеристику». Позднее учителя Московской 5-й гимназии недоумевали, отчего этот появившийся мальчуган имеет пониженный балл за поведение и «неуживчив с товарищами», но удостоен такого похвального отзыва от одного из самых строгих провинциальных директоров?

* * *

Конечно. Москва конца XIX в. сильно отличалась от современной, реконструированной столицы с се высотными зданиями, асфальтированными улицами и механизированным транспортом. Тем не менее после Курска она произвела на меня впечатление нового, необычайно привлекающего мира. Сияющая электричеством Тверская, множество магазинов, освещенных газовыми рожками и заполненных толпой покупателей, Кремль с его соборами, башнями и теремами, библиотеки-читальни музеи, театры, ускоренный темп уличного движения — все это поражало мое детское воображение. Московская 5-я гимназия, расположенная в одном из культурных районов, познакомила меня с выдающимися педагогами и ввела в более интересную товарищескую среду; здесь у меня самого появились и новые интересы и более глубокие представления о жизни.

Однако я не порывал связи со своим родным городом: там оставались наши родственники, оттуда приезжали знакомые — например, курский писатель П. А. Купчинский, поклонник и подражатель А. Н. Островского, читавший нам в домашнем кругу свою новую комедию (впоследствии она была поставлена на сцене Малого театра). Но, главное, я сам — сначала с сестрой, а позднее один — ежегодно проводил летние каникулы в Курске.

Обычно мы останавливались в семье дяди, на окраине города, у подножья трех склонов, которым в просторечии давали названия Каменной, Мягкой и Лысой гор. Напротив дома, обрамленного пирамидальными тополями, протекала Тускарь, а в нескольких минутах ходьбы был расположен огромный запущенный парк, известный под названием «Боевой дачи». Река делала здесь большую излучину, омывая с одной стороны высокие вековые деревья, с другой — густые заросли кустарников.

В обществе двоюродных братьев и сестер мы любили кататься на лодке по течению Тускари, пробираясь далеко за город, до меловых гор Поповки, и хором распевая популярные в то время русские и украинские песни: «Не осенний мелкий дождичек...», «Из-за острова на стрежень, на простор морской водны...», «Реве та стогне Днипр широкий...» и другие. Иногда высаживались на берегу и разводили костер, любуясь открывающимися пейзажами и звездным небом. Иногда предпринимали пешеходные прогулки к берегам Сейма, а порою большой компанией устраивали пикники на Солянке, за Херсонскими воротами. Бывали и более отдаленные поездки, в знакомую Коренную и в Фатежский уезд, в имение Касинову, где жили наши родственники. Я вел полудеревенский образ жизни мною купался, удил рыбу, вместе с братьями ловил бреднем карасей в прудах Боевой дачи. Здесь, на летнем досуге, я прочел новеллы Тургенева, повести Григоровича, ранние произведения Горького.

Нередко я посещал и центр города, общался с его жителями, наблюдал постепенные изменения и в облике, и в общественной жизни Курска. Раньше, чем в Москве, здесь появился электрический трамвай; улицы города стали чище, магазины — наряднее и богаче товарами. Была открыта публичная библиотека-читальня имени курского астронома-самоучки Семенова. Летом начали функционировать лекционные курсы для городских и сельских учителей, пропагандировавшие передовые идеи: вместе с двоюродной сестрой, преподававшей в селе Солдатском, я посещал некоторые циклы; особенно интересными мне показались лекции по истории русской литературы, которые читал маститый «шестидесятник» Острогорский. Из уст в уста передавали рассказы о либеральных выступлениях местного земства, в котором пользовались авторитетом будущие кадеты братья Долгоруковы. В воздухе уже носились новые идеи, воспринимавшиеся курской молодежью и подтачивавшие старое, архаическое мировоззрение: политический подъем начала XX в., увлекавший промышленные центры, начинал захватывать и земледельческую периферию.

В один из летних сезонов, кажется, в 1901 г., на Боевой даче был открыт Летний театр. В который была приглашена украинская труппа. Двое артистов сняли комнату у наших родственников, и мы «по знакомству» почти ежедневно проходили за кулисы и смотрели спектакли самого разнообразного репертуара: здесь были и комедии Котляревского, и драмы Карпенко-Карого. Труппа была слаженная, актеры — опытными, а некоторые даже талантливыми; любовно и вдохновенно воспроизводили они картины из прошлой и современной жизни украинского народа. Мы были захвачены этим потоком мыслей и чувств, приобщивших к братской национальной культуре. Для меня лично знакомство с украинской драматической литературой имело особое значение: оно совпало с возникшим у меня интересом к истории Украины, и в частности запорожского казачества, с чтением повестей Квитки-Основьяненко и с усвоением украинского песенного творчества. Возвращаясь в Москву, перерабатывал летние впечатления и излагал их на бумаге (не без влияния тургеневских «Senilia» в виде «стихотворений в прозе», которые появлялись на страницах нашего рукописного гимназического журнала.

Одновременно я увлекался историей Курска: в Румянцевской библиотеке читал очерки курского краеведа Танкова (сына законоучителя), по книгам знакомился с географией Курской губернии и в своем отроческом воображении сливал предстiвление о Курском крае с картинами украинской истории и природы. Так родилось мое собственное сочинение о Курске, которое я прочел своему классу на уроке географии Н. Г. Тарасова (впоследствии известного московского методиста, доцента педагогического института им. В. И. Ленина). Следуя примеру своего учителя, я иллюстрировал чтение наглядными пособиями из богатой учебной коллекции 5-й гимназии. Эпиграфом к сочинению я избрал известное стихотворение А. К. Толстого «Ты знаешь край, где все обильем дышит»; именно там были особенно волновавшие меня строки:

Ты знаешь край, где Сейм печально воды
Средь берегов осиротелых льет?..

Посещения Курска, впечатления от Боевой дачи и живописных берегов Тускари наряду с тургеневскими описаниями природы и увлечением Украиной составили заметный этап в моем личном развитии: они дали толчок романтическим настроениям, которые завершили отроческий период моей жизни.

С переходом в старшие классы у меня появились новые интересы и стремления: политические вопросы, критика современного строя, жажда активной деятельности постепенно вытеснили прежнее созерцательное отношение к окружающему. Поездки по Волге и Днепру, пешие путешествия по русским и крымским деревням, споры в юношеских кружках, романы Тургенева и Льва Толстого, чтение нелегальной литературы были моим прологом к революционной деятельности 1905—1906 гг.

Когда после длительного перерыва я посетил Курск в годы реакции, на многие явления смотрел уже новыми глазами. Живя в Коренной пустыни, я воочию наблюдал отталкивающую изнанку монастырской жизни; присутствуя на земском собрании и слушая реакционные речи Маркова 2-го, я видел перед собой оскаленные клыки курских «зубров» Теперь поэтическое обаяние местной природы неразрывно переплеталось у меня с мыслями о скудеющей черноземной деревне, о неизбежности нового революционного взрыва. Я знал, что и здесь, в Курске, таятся мощные потенциальные силы, которые покончат с остатками застарелого захолустного быта.

* * *

В период нэпа мне пришлось снова провести лето в Курске. Город показался мне мало изменившимся, а внутренние сдвиги мне было уловить трудно: я был целиком поглощен подготовкой к магистерским экзаменам и жил замкнуто, на «даче», в доме с обширным садом, спускавшимся к загородной речной равнине. Зато осенью 1929 г., когда я приехал на похороны двоюродного брата, я явственно ощутил биение пульса новой жизни: в губернии началась коллективизация, крестьянство было возбуждено борьбой сталкивающихся течений; кругом все бурлило и кипело перед лицом происходящего крупного переворота.

Живя и работая в Москве, я издалека наблюдал за переменами, происходившими в родном городе: с интересом слушал лекцию академика Лазарева о Курской магнитной аномалии; расспрашивал приезжающих родственников об их жизни, следил за научными трудами открывшегося педагогического института. Во время войны до меня доходили вести о бедствиях оккупированного родного города, о гибели близких и знакомых людей. Некоторое время в педагогическом институте преподавала моя бывшая аспирантка Ф. И. Берелевич, успешно защитившая в Московском университете кандидатскую диссертацию о П. Я. Чаадаеве; я узнавал от нее о ходе научной работы на историческом факультете, расспрашивал о новом молодом поколении Курска, о быте местного населения.

Осенью 1966 г. после Многолетнего перерыва, мы с женой решили посетить Курск, в котором я проводил свои детские годы, а ее отец, профессор И. И. Чистяков, родился и жил до поступления в Московский университет. По реконструированному шоссе мы проехали от недавно выстроенного красивого вокзала к зданию гостиницы на Красной площади и видели перед собой новый город с асфальтированными улицами, большими магазинами, автобусными маршрутами, движением легковых автомобилей.

Исчезли старый «толчок», многие церкви, громоздкие и, вероятно, одряхлевшие Московские и Херсонские ворота. Зато появились крупные сооружения, которых не знал старый дореволюционный Курск: величественный Дворец Советов, здания педагогического, медицинского и сельскохозяйственного институтов (трех специальных вузов!), широкие чистые площади, обширные стадионы. Здание мужского монастыря было превращено в большой кинотеатр, а женского — в областной архив. Бывшее дворянское собрание, полуразрушенное бомбами фашистов, стояло в руинах: казенные «присутственные места» занял областной музей; частный особняк на бывшей Ртищевской (теперь Советской) улице был превращен в картинную галерею с произведениями выдающихся русских художников. Сохранились и бережно поддерживались лучшие архитектурные памятники — Сергиевский собор, дом Денисьева, старинная церковь Троицы XVII в.

Правда, боковые улицы города выглядели еще по-старому, но и здесь начиналась реконструкция — рылись глубокие каналы, прокладывалась есть водопроводных и канализационных труб. Только отдаленные уголки города, вроде Чумаковской улицы, близ Херсонских ворот, сохраняли свой прежний полудеревенский вид.

Но главное, что бросилось нам в глаза, это ускоренный темп уличной жизни. Курск перестал быть только административным и ремесленным центром: в городе выросли крупные промышленные предприятия, а на берегах Сейма возник большой индустриальный комбинат, к которому шла подъездная дорога. Чувствовалось, что и здесь, в прежде отсталом земледельческом районе, пережившем разрушительную войну, растет новая жизнь, которая вливается своими живительными соками в хозяйственный и культурный мир черноземной области.

Мы не могли долго оставаться в Курске; через два дня междугородний автобус мчал нас к Москве просторами черноземных полей, на которых за тринадцать лет до нашей поездки разгорелось одно из решающих сражении Великой Отечественной войны. Следя за мелькающими поселками и городами, я мысленно сравнивал только что покинутый областной центр с провинциальным захолустьем конца XIX в., в котором провел первые годы своей сознательной жизни. Это наглядное сопоставление лишний раз говорило мне о неиссякаемых силах нашего народа, об историческом значении происшедшего переворота и о грядущих перспективах, которые открываются перед молодым поколением нашего советского общества.

1966 г.