Каждые пять лет я перечитываю основные романы Толстого и романы Достоевского, особенно Достоевского. Сейчас как раз кончил читать «Идиота», совершенно заново его воспринимая. Иначе и быть не может, ведь каждые пять лет что-то происходит с тобой, ты движешься куда-то — вперед или назад, и в этих удивительных текстах открываешь для себя новые грани и новые смыслы, а иногда даже нового себя.
В рассуждениях о Достоевском мне кажется важным ясно высказаться о двух принципиальных вещах, касающихся Федора Михайловича: о том, что необходимо признать каждому, и о том, на чем настаивать было бы, напротив, неразумно.
Категорически надо признать, что Достоевский — гений мировой литературы. Поэтому он интересен всегда. Можно не любить его творчество, считать чересчур мрачными его романы, но если ты не уважаешь его, не воспринимаешь его как гения мирового масштаба, это говорит только о том, что ты пока еще плохо понимаешь литературу... Есть целый ряд гениальных писателей и поэтов, которые, так или иначе, влияли на ее развитие. Но Федор Михайлович стоит на вершине того подъема, на который мировая литература пока сумела взобраться. В один ряд с ним я могу, пожалуй, поставить только Льва Толстого, имея в виду, конечно, прежде всего, его главные романы...
Ошибкой же будет попытка, как говорил Маяковский, «подсадить на пьедестал» Достоевского, объявив его неким образцом православного художника. Во-первых, потому что он ни в каком пьедестале не нуждается, так как сам себе создал «памятник нерукотворный». А во-вторых, «канонизировать» Достоевского как великого православного писателя — довольно проблематично, потому что он был очень непростым и неоднозначным человеком. Как, впрочем, и все художники подобного масштаба, которые позволили себе спуститься в такую пропасть человеческого бытия.
Он был крайне трудным в общении, в высшей степени неуживчивым, чрезвычайно вспыльчивым. В книге «Последний год Достоевского» историк и писатель Игорь Волгин прекрасно описывает Федора Михайловича с этой стороны: как он приходил в какую-нибудь компанию, молча садился в дальний угол и наблюдал за людьми, выискивая момент, чтобы к кому-нибудь прицепиться, обязательно заявить свою точку зрения, взорваться, вспылить...
Его отношения с Церковью складывались совсем не гладко несмотря на то, что Достоевский был очень ревностным христианином и, в отличие от Толстого, верующим глубоко и канонично. Если б не решительное вмешательство его близкого приятеля Победоносцева, бывшего в год смерти писателя обер-прокурором Священного Синода, то Достоевского даже не похоронили бы в Александро-Невской лавре. Потому что очень многие представители духовенства были категорически против этого — настолько противоречивые были у Федора Михайловича сочинения.
Если мы с вами сейчас начнем внимательно читать его произведения, то положительного образа православного священника мы там не найдем. Например, священник в «Преступлении и наказании» крайне непривлекателен. Хотя в «Братьях Карамазовых» и изображен удивительный старец, но обратите внимание, как к нему относились клирики монастыря...
И, наверное, самое тяжелое и самое искусительное в творчестве Достоевского — это те вопросы, которые он ставил, те претензии, которые его герои предъявляли к вере вообще и к Христианству в частности. Сложнейшие вопросы, на которые иногда бывает почти невозможно ответить. Вспомним Ивана Карамазова, его страшную поэму о Великом инквизиторе. Хотя, строго говоря, это сочинение не Достоевского, а его героя Ивана Карамазова, который потом сошел с ума и которому стал являться черт в клетчатых панталонах...
Но здесь-то и проявляется поразительный гений писателя: в многоголосье, когда одинаково убедительно и сильно звучат голоса часто абсолютно противоположных друг другу героев. Это и есть «великая полифония Достоевского», как говорил литературовед Михаил Бахтин. А как только она исчезает — сам Достоевский теряется. На мой взгляд, так произошло с романом «Преступление и наказание» в эпилоге, который я читаю, а через год забываю, что Федор Михайлович его написал, потому что это не вяжется с ним. У меня в памяти остается роман без эпилога! Я с очень большой нежностью отношусь к дневникам Достоевского, но и там есть такие куски, где исчезает многоголосье и звучит проповедь, и проповедь нередко злая и однобокая. А ведь великая миссия писателя — писать романы, а не поучать...
Поэтому я убежден, что Достоевский хорош не цитатами, как бы точны они ни были, а своей поразительно богатой полифонией... И поэтому мне особенно дорог и близок его роман «Братья Карамазовы» — на мой взгляд, самое грандиозное и самое глубокое, самое страшное и самое светлое произведение Федора Михайловича.
Это не значит, что в творчестве своем Достоевский не различал добра и зла, что он одинаково соглашался как с тем, так и с другим. Он, как никто, чувствовал накатывающуюся на Россию тьму, чувствовал болезненно, точно и красочно, страдая от этого и заставляя своих героев страдать. Он ненавидел этот грядущий мрак, это «человекобожество» и человекоубожество, которое вылилось в катастрофу 1917 года.
Весь этот мрак Федор Михайлович описал в романе «Бесы» намного страшнее, точнее и с несравненно большей прозорливостью, чем это сделал Тургенев в своих «Отцах и детях». И не только в «Бесах», а почти везде у него это встречается. Даже князь Мышкин периодически взрывается теми темами, которые потом будут звучать в «Бесах» и «Братьях Карамазовых». Я недавно перечитывал и удивлялся: «Ну с какой стати ты, князь, говоря о любви, о красоте... и вдруг такие темы начинаешь высказывать!»
Так что Достоевский чрезвычайно много сделал, чтобы это предупреждение о грядущем мраке прозвучало, но широкое общество не прислушалось, ввергнув в итоге нашу страну в кровь, гражданскую войну, убийства священников, свержение крестов, а попросту говоря — в самоуничтожение...
Какое предупреждение его важно услышать нам сегодня, когда мрак, вроде бы, отступил, остался позади? Очень трудно выделить у Достоевского какую-то основную мысль. Но думаю, что если все-таки суммировать некоторые его цитаты, то можно выразить ее так: нужно чрезвычайно бережно и любовно относиться к человеку как к тайне и настороженно относиться к «истине», ежели она без Христа. Потому что Христос – выше всякой истины, потому что Он есть тайна. И человек — это самое ценное и самое сложное, самое прекрасное и самое страшное, что есть на земле. А потому говорить о нем только правду — нельзя. Надо всегда говорить правду — с нежностью, и только тогда это будет справедливо.